V.

Это еще вопрос, кому из женских особей тут больше везло в смысле животного комфорта; куртизанкам, обитавшим за колючкой, или рабочим, размещенным в большом загоне из терновника поближе к пляжу. Полагаться приходилось в основном на женский труд, ибо, говоря попросту, по очевидным причинам мужчин остро не хватало. Женский контингент считался полезным в нескольких функциях. Их можно было впрягать в тяжелые повозки, чтобы тянули груз ила, вычерпанного со дна гавани; либо возили рельсы для железной дороги, которую гнали через Намиб к Китмансхупу. Тот пункт назначения естественно напоминал ему о прежних днях, когда он помогал там перегонять черных. Частенько под задымленным солнцем он грезил наяву; вспоминая ямы-водопои, до краев набитые черными трупами, их уши, ноздри и рты обрамлены драгоценными зеленым, белым, черным, переливчаты от мух и их потомства; человеческие погребальные костры, чьи языки пламени, казалось, допрыгивали до Южного Креста; ломкость человечьей кости, разрывы телесных полостей, внезапную тяжесть даже самого хрупкого ребенка. Но здесь такого бы не потерпели: их организовывали, заставляли трудиться en masse[151] – нужно было присматривать не за колонной в цепях, а за длинной двойной вереницей женщин, несущих рельсы с прикрепленными железными шпалами; если одна упадет, это значит лишь дробное возрастание силы, требуемой от каждого переносчика, а не смятение и паралич, происходившие от единственного сбоя в каком-нибудь старом караване. Лишь раз, припоминал он, случилось нечто подобное, да и то, быть может, из-за тумана и холода, всю неделю накануне они были хуже обычного, поэтому у них, видать, связки и суставы воспалились – у него самого в тот день шею тянуло, и он с трудом смог повернуться и поглядеть, что случилось, – но вдруг поднялся вой, и он успел заметить, как одна споткнулась и упала, а вся череда женщин – за ней. Сердце у него скакнуло, ветер с океана подул целительно; вот перед ним осколок прежнего прошлого, явлен ему словно бы растянутым туманом. Он вернулся к ней, удостоверился, что рухнувшим рельсом ей сломало ногу; выволок ее, не потрудившись поднять железину, скатил с насыпи и бросил подыхать. Оказалось пользительно, решил он; на время отвлекло от ностальгии, коя на этом побережье была сродни унынию.

Но если физический труд изматывал тех, кто жил среди колючек, половой точно так же мог утомлять живших среди стали. Некоторые военные привозили с собой диковинные воззрения. Один сержант, по субординации стоявший слишком уж низко для привилегии пользования молоденьким мальчиком (молоденькие мальчики были редки), как мог обходился безгрудыми девочками, даже еще не подростками, – брил им головы и держал голыми, если не считать севших от стирок армейских гамаш. Другой заставлял партнерш лежать неподвижно, как трупы; любая половая реакция, внезапные вздохи или непроизвольные подергивания наказывались элегантным шамбоком, отделанным каменьями, его специально для него изготовили в Берлине. Поэтому если женщины вообще об этом задумывались, выбирать между терновником и сталью особо не приходилось.

Сам он вполне мог быть счастлив в этой новой совместной жизни; сделал бы карьеру в строительстве – если б не одна из его наложниц, дитя гереро по имени Сара. Она свела неудовлетворенность его в одну фокусную точку; вероятно, даже послужила причиной в конце концов, от которой он все бросил и отправился обратно вглубь континента – попробовать вернуть себе хоть немного тех изобилия и роскоши, что исчезли (боялся он) вместе с фон Тротой.

Сначала он нашел ее в Атлантике, в миле от берега, на волноломе, который строили из гладких черных камней – женщины носили их вручную, сбрасывали в воду и медленно, мучительно складывали в щупальце, ползущее по морю. В тот день к небу прикололи серые полотна, а на западном горизонте, не трогаясь с места, висела черная туча. Первыми он заметил ее глаза, в белках отражалось что-то от медленной бурности моря; затем – ее спину, всю в бисере старых шрамов от шамбока. Он предполагал, что просто из похоти подошел к ней и показал, чтобы бросила камень, который она уже начала поднимать; накарябал и дал ей записку для надзирателя ее лагеря.

– Отдай ему, – предупредил он, – а не то… – и его шамбок свистнул на соленом ветру. Поначалу-то их и предупреждать не требовалось: отчего-то, из-за этого «оперативного сочувствия», что ли, они записки доставляли всегда, и даже если знали, что в них может оказаться их смертный приговор.

Она посмотрела на клок бумаги, затем на него. По этим глазам бежали облака; отраженные или посланные, он так и не узнал. У ног их шлепал рассол, в небе кружили падальщики. За ними обратно к земле и безопасности тянулся волнолом; но тут могло понадобиться лишь слово; любое, самое незначительное, чтобы привить и ей, и ему извращенное понятие – их отдельная тропа пролегает в другой стороне, по незримому молу, что еще не построен; будто бы море было им мостовой, как для нашего Искупителя.