V.

Назавтра ее тело вымыло на пляж. Она сгинула в море, которое, вероятно, им никогда не удастся ни в какой части утишить. Груди ей съели шакалы. Тогда показалось, будто с тех самых пор, как много столетий назад он прибыл на транспорте «Habicht»[152], что-то наконец доведено до разрешенья, в коем общего с предпочтением сержанта-педераста, как с женщинами или той прививкой от бубонной чумы, были только очевидность и непосредственность. Если это и притча (в чем он сомневался), то, вероятно, призвана она проиллюстрировать развитие аппетита либо эволюцию потворства себе, и то и другое – в направлении, рассматривать кое было ему неприятно. Если к нему когда и вернется время, похожее на Великое Восстание, опасался он, случится это отнюдь не с той личной, случайной совокупностью плутовских деяний, какие суждено было ему припоминать и праздновать в последующие годы, в лучшем случае – яростных и ностальгичных; скорее все же с той логикой, что выхолаживала уютную извращенность сердца, подменяла характер способностью, намеренную интригу – политическим прозрением (столь несравненно африканским); для Сары же, шамбока, плясок смерти между Вармбадом и Китмансхупом, упругих ляжек его Огненной Лилии, черного трупа, насаженного на терновое дерево в реке, разбухшей от нежданного дождя, ибо таковы драгоценнейшие холсты в галерее его души, оно неизбежно заменит тусклое, абстрагированное и для него довольно бессмысленное цепляние, к которому он уже повернулся спиной, но оно все равно останется фоном для его ретирады, покуда не достигнет он Другой Стены, конструкторским расчетом того мира, который, с онемелой лукавинкой понимал он, ничто уже не удержит от превращения в реальность, мира, чьему полному отчаянию он, с высоты восемнадцати прошедших лет, даже не мог подобрать соответствующего иносказанья, но первые неуклюжие наброски к этому расчету, полагал он, должно быть, делались год спустя после смерти Якоба Маренго[153], на этом ужасном побережье, где пляж между Людерицбухт и кладбищем был каждое утро буквально замусорен десятком одинаковых женских трупов, скопленьем не вещественней водорослей на нездоровом желтом песке; где путь души скорее был массовой миграцией через неспокойную зыбь этого нагона волн Атлантики, которую ветер никогда не оставлял в покое, от острова низкой облачности, вроде плавучей тюрьмы на якоре, до простого единенья с невообразимой массой их континента; где единственная нитка рельсов все так же тащилась к такому Китмансхупу, который ни в какой представимой иконологии не мог бы оказаться никакой областью Царства Смерти; где, наконец, человечество доведено, из необходимости, которую в своих приступах большего полоумия он почти что полагал лишь дёйч-зюдвестафриканской (хотя, вообще-то, знал, что это не так), от конфронтации, на кою молодым современникам, боже помоги им, еще только предстояло пойти, человечество низведено до нервного, смятенного, вечно неадекватного, но нерасторжимого Народного Фронта против обманчиво неполитичных и явно мелких врагов – врагов, что останутся с ним до могилы: солнца без формы, пляжа чуждого, как антарктика луны, непоседливых наложниц за колючей проволокой, соленых туманов, щелочной земли, Бенгельского течения, что никогда не прекратит нести с собой песок и поднимать дно гавани, инертности скалы, тленности плоти, структурной ненадежности тернов; неуслышанного скулежа умирающей женщины; пугающего, но такого необходимого вопля береговой гиены в тумане.

IV

– Курт, почему ты меня больше не целуешь?

– Сколько я спал, – хотелось знать ему. Окно в какой-то момент затянули тяжелыми синими портьерами.

– Теперь ночь.

Он осознал в комнате отсутствие: со временем локализовал его как отсутствие фонового шума от динамика и тут же слез с кровати и заковылял к своим приемникам, лишь тогда сообразив, что оправился достаточно и вообще способен ходить. Во рту на вкус было мерзко, но суставы уже не болели, десны больше не чувствовались ни стертыми, ни губчатыми. Пурпурные пятна на ногах пропали.

Хедвиг хихикнула.

– Ты от них на гиену похож был.

Зеркалу нечего воодушевляющего было ему показать. Он похлопал себе глазами, и ресницы на левом тут же склеились.

– Не щурься, дорогой. – Большим пальцем левой ноги она целила в потолок, поправляя на ней чулок. Монтауген криво покосился на нее и принялся искать неполадки в оборудовании. За спиной у него кто-то вошел в комнату, и Хедвиг застонала. В тяжком воздухе больничной палаты звякнули цепи, что-то просвистело и с тяжким хлопком ударилось в то, что могло оказаться телом. Затрещал атлас, зашипел шелк, французские каблучки выбили дробь по паркету. Цинга что – из подгляды сделала его подслухой, или же все глубже и тут тоже проявляется общая смена точки зрения? Неприятность приключилась от перегоревшей лампы в усилителе мощности. Он ее заменил на запасную, а когда повернулся, Хедвиг уже пропала.