V.

Началась ли новая фаза осадной гулянки с этого сумеречного вторженья нынешнего, 1922-го, года, или перемена была внутренней и Монтаугеновой: сдвиг в конфигурации видов и звуков, которые он ныне отфильтровывал, предпочитая не замечать? Никак не скажешь; никто и не скажет. Из чего б ни проросло – возвращающегося здоровья или простого нетерпения от герметической замкнутости, – он начинал уже ощущать то первое робкое давление на железы, что однажды разовьется в нравственное негодование. По крайней малости, ему доведется пережить редкий для него Achphenomenon[154]: открытие, что вуайеризм его определялся только виденными событиями, а не сознательным выбором либо предустановленным комплектом личных психических нужд.

Никто больше никаких боев не видел. Время от времени в отдалении мог наблюдаться отряд конных солдат, они отчаянно неслись через все нагорье, вздымая немного пыли; доносились взрывы, из-за многих миль, со стороны гор Карас. И однажды ночью они слышали, как бондель, заблудившийся в темноте, вопил имя Абрахама Морриса, спотыкаясь и падая в овраг. В последние недели пребывания Монтаугена никто не выходил из дому, в сутки все спали всего по нескольку часов. Бесспорно, треть из их числа была прикована к постелям; несколько, помимо бонделей Фоппля, умерло. Это стало развлечением – каждую ночь навещать инвалида, поить его вином и возбуждать его половое чувство.

Монтауген оставался наверху, у себя в башне, прилежно взламывал свой шифр, время от времени делая перерывы – постоять в одиночестве на крыше и подумать, удастся ли когда-нибудь сбросить заклятье, похоже, наложенное на него в один из Фашингов: оказываться в окружении декаданса, в какие бы экзотические места севера ли, юга он ни забредал. Вряд ли дело только в Мюнхене, решил он в некий миг: и даже не в самом факте экономической депрессии. Всю Европу наверняка заразила депрессия души, как заразила она этот дом.

Однажды ночью его разбудил взъерошенный Вайссманн – от возбуждения он едва мог стоять спокойно.

– Смотрите, смотрите, – кричал он, размахивая листком бумаги перед самым носом у медленно моргавшего Монтаугена. Тот прочел:

DIGEWOELTTITSTUALMLENSWAASNDEURFEALRLIKST

– Так? – зевнул он.

– Это ваш шифр. Я его вскрыл. Смотрите: убираю каждую третью букву и получаю: GOTTUMNANUERK. Если переставить их местами, выйдет «Курт Монтауген».

– Ну так и что, – рявкнул Монтауген. – А кто, к дьяволу, разрешил вам читать мою почту.

– Остаток сообщения, – продолжал Вайссманн, – теперь читается так: DIEWELTISTALLESWASDERFALLIST.

– Мир – это все, что есть случай[155], – сказал Монтауген. – Где-то я это уже слышал. – По лицу поползла улыбка. – Вайссманн, ну как не стыдно. Подавайте в отставку, вы не тем заняты. Из вас бы вышел прекрасный инженер: а вы валяете дурака.

– Слово чести, – возмутился Вайссманн, задетый.

Впоследствии, сочтя, что башня его угнетает, Монтауген вышел в окно и побродил по щипцам, коридорам и лестницам виллы, пока не села луна. С утра пораньше, когда над Калахари только завиднелись перламутровые начатки зари, он обогнул кирпичную стену и вышел в небольшой хмельник. Над рядами, запястьями привязанный к разным растяжкам, ноги болтаются над молодым хмелем, уже больным от пушка ложномучнистой росы, висел еще один бондель, вероятно – последний у Фоппля. Под ним, танцуя вокруг тела и стегая по его ягодицам шамбоком, располагался старик Годолфин. Рядом стояла Вера Меровинг, и они, похоже, обменялись одеждой. Годолфин, в такт шамбоку, дрожащим голосом исполнял репризу «У летнего моря».

Монтауген на сей раз отступил, наконец предпочтя ни смотреть, ни слушать. Вместо этого вернулся в башню и собрал все свои журналы наблюдений, осциллограммы и небольшой вещмешок с одеждой и туалетными принадлежностями. Прокрался вниз и вышел через остекленную дверь; отыскал за домом длинную доску и подтащил ее к оврагу. Фоппль и гости как-то узнали о его отбытии. Столпились у окон; некоторые расселись по балконам и крыше; кто-то вышел посмотреть на веранду. Последний раз крякнув, Монтауген перекинул доску через самую узкую часть оврага. Осторожно пробираясь на другую сторону, стараясь не смотреть вниз на крохотный ручеек в двухстах футах внизу, он услышал, как аккордеон завел медленное печальное танго, словно бы играя ему сход на берег. Это вскоре смодулировалось в жаркое прощанье, которое все запели хором: