V.

Монтауген просидел в башне один несколько десятков явлений сфериков – они оставались единственным связующим звеном с тем временем, что продолжало течь снаружи имения Фоппля. От легкого сна его разбудили взрывы с востока. Когда он наконец решил выбраться в витражное окно узнать, в чем дело, оказалось, что все уже выбежали на крышу. За оврагом шел бой, настоящий. Высота у них была такова, что расстилалась вся панорама, словно бы для их увеселения. Среди каких-то камней забилась кучка бонделей: мужчины, женщины, дети и несколько истощенных с виду коз. Хедвиг придвинулась по пологому скату к Монтаугену и взяла его за руку.

– Как волнительно, – прошептала она, таких огромных глаз у нее он раньше не видел, а на запястьях и лодыжках запеклась кровь. Закатывающийся свет солнца выморил тела бонделей до некоего оранжевого оттенка. В предвечернем небе бесплотно парили тонкие клочки перистых облаков. Но вскоре солнце обратило их в ослепительно-белые.

Осажденных бонделей рваной петлей окружали белые, смыкались, в большинстве добровольцы, кроме командиров – офицеров и сержантов. Временами обменивались выстрелами с туземцами, у которых на всех, казалось, было с полдюжины ружей. Несомненно, раздавались там и человечьи голоса – выкрикивали команды, орали от торжества и боли; но с такого расстояния слышались только мелкие чпок-чпок выстрелов. С одной стороны тянулась гарь, усеянная серятиной дробленой скалы и замусоренная телами и частями тел, некогда принадлежавшими бонделям.

– Бомбы, – заметил Фоппль. – Вот что нас разбудило. – Кто-то поднялся снизу с вином и бокалами, с сигарами. Аккордеонист принес свой инструмент, но после нескольких тактов его утишили: никому на крыше не хотелось пропускать ни единого звука смерти, что до них долетит. Все подались к бою: связки на шеях натянулись, глаза припухли от сна, волосы нечесаны и усеяны перхотью, пальцы с грязными ногтями стискивали, как птичьи когти, покрасневшие от солнца ножки винных бокалов; губы почернелые от вчерашнего вина, никотина, крови, и под ними оскаленные зубы с налетом – таким, что первоначальный их цвет виден лишь в трещинах. Стареющие женщины часто переминались с ноги на ногу, макияж, ими не стертый, кляксами лип к изъязвленной порами коже.

Из-за горизонта, со стороны Союза, прилетели два биплана, низко и лениво, как птицы, отбившиеся от стаи.

– Вот откуда бомбы, – объявил Фоппль своему обществу. Так возбужденно, что расплескал вино на крышу. Монтауген смотрел, как оно течет ручейками-близнецами до самых свесов. Ему оно отчего-то напомнило первое утро у Фоппля, и две струйки крови (когда он стал называть ее кровью?) во дворе. На крышу опустился коршун, поклевал вино. Вскоре опять вспорхнул. Когда он начал называть ее кровью?

Аэропланы, похоже, ближе подлетать не собирались, только вечно висели в воздухе. Солнце садилось. Облака раздуло до ужасной тонкости, они запылали красным и, похоже охватывали лентами небо по всей его длине, пленчатые и великолепные, словно бы не давали всему ему распасться. Один бондель, судя по всему, вдруг впал в амок: выпрямился во весь рост, потрясая копьем, и побежал к ближайшей группе наступающего оцепления. Белые там сбились в кучку и выпустили по нему шквал чпоков, отдавшийся эхом чпоканья пробок на крыше у Фоппля. Он почти до них добежал, когда наконец упал.

Теперь аэропланы было слышно: рычаньем, прерывистым звуком. Нырком они пошли неуклюже в атаку на позиции бондельсвартов: солнце неожиданно поймало по три канистры, сброшенные с каждого, превратив их в шесть капель оранжевого пламени. Падали они, казалось, целое столетие. Но вскоре два, взяв в скобки камни, два среди бонделей и два на том участке, где лежали трупы, – расцвели наконец шесть взрывов, а земля, камни и плоть от них рванулись каскадами вверх, к почти черному небу с его алой аппликацией облаков. Секундами спустя громкие, кашляющие взрывы, перекрываясь, достигли крыши. Как же ликовали наблюдатели. Тогда оцепление двинулось быстро, сквозь теперь уже пелену жидкого дыма, убивая еще активных и раненых, посылая пули в трупы, в женщин и детей, даже в одну выжившую козу. Затем вдруг крещендо чпоканья пробок резко оборвалось и упала ночь. А через несколько минут на поле боя кто-то развел костер. Наблюдатели с крыши удалились в дом – им предстояла ночь более бурного, чем обычно, празднования.