V.

Вот еще, как женщина, прижатая рельсом, один кусок тех солдатских дней. Он знал, что делиться этой девочкой ему ни с кем не захочется; он вновь ощущал удовольствие от выбора, чьими последствиями, даже самыми ужасными, мог пренебречь.

Он спросил ее имя, она ответила Сара, глаза ни на миг от него не отрывались. Шквал, холодный, как Антарктика, налетел по воде, промочил их, помчался дальше к северу, хоть и умрет, не повидав ни устья Конго, ни залива Бенин. Она дрожала, его рука, очевидно, рефлекторно потянулась коснуться ее, но она уклонилась и нагнулась опять за камнем. Он легонько пристукнул ей по заду шамбоком, и мгновенье, что бы ни значило, – закончилось.

Той ночью она не пришла. Наутро он поймал ее на волноломе, заставил встать на колени, уперся сапогом ей в загривок и сунул ее головой в море – пока внутренний хронометр не подсказал, что ей надо дать подышать. Тогда он и заметил, до чего длинны и змеисты у нее бедра; как ясно выделяется мускулатура ее бедер под кожей, а кожа несколько даже светится, но вся в тонких прожилках – из-за ее долгого поста в буше. В тот день он бил ее шамбоком по малейшему поводу. В сумерках написал еще одну записку и вручил ей.

– У тебя есть час. – Она смотрела на него, в ней – вообще ничего от животного, в отличие от других черномазых женщин. Только глаза возвращали красное солнце да белые стебли тумана, которые уже начали подниматься от воды.

Он не поужинал. Ждал один, в своем доме возле участка за колючей проволокой, прислушиваясь к пьяным, отбиравшим себе подружек на ночь. Еле держался на ногах и, вероятно, простудился. Прошел час; она не пришла. Он вышел без куртки в низкие тучи и добрел до ее лагеря за терновником. Стояла непроглядная темень. Влажные порывы хлестали его по щекам, он спотыкался. Дойдя до загородки, взял факел и пошел ее искать. Быть может, его сочли полоумным, быть может, он и ополоумел. Он не знал, как долго искал ее. Найти никак не мог. Все они походили друг на дружку.

Наутро она появилась, как обычно. Он выбрал двух женщин покрепче, загнул ее спиной на валун и, пока они ее держали, сначала избил шамбоком, потом овладел. Она лежала в холодном окоченении; а когда все закончилось, он поразился, осознав, что в какой-то момент женщины, как добродушные дуэньи, отпустили ее и ушли по своим утренним делам.

И в ту ночь, когда он уже давно улегся, она пришла к нему в дом и скользнула в постель с ним рядом. Женская извращенность! Она была его.

Однако надолго ли он мог ее себе оставить? Днем он приковывал ее наручниками к кровати, а по вечерам продолжал пользоваться женским общаком, чтобы не вызывать подозрений. Сара, наверное, могла бы готовить, убирать, утешать, ничего ближе к жене у него никогда и не было. Но на этом туманном, потном, стерильном побережье не было никаких владельцев, никаких владений. Против такого притязания Неодушевленного могло быть всего одно возможное решение – общность. Довольно скоро Сару обнаружил его сосед-педераст – и очаровался. Затребовал ее себе; на это было отвечено ложью – она-де поступила из общака, поэтому пускай педераст ждет своей очереди. Но это им могло дать лишь отсрочку. Сосед зашел к нему днем, нашел ее в наручниках, беспомощную, взял ее по-своему, а затем, как заботливый сержант, решил поделиться удачей со всем своим взводом. Между полуднем и ужином, пока в небе ворочалось сиянье тумана, они вывалили неестественную долю своих половых предпочтений на нее, бедную Сару, «его» Сару лишь в том смысле, какого никогда бы не мог принять этот ядовитый берег.

Он вернулся домой и увидел, что у нее текут слюни, а из глаз навсегда сцедилась любая погода. Не думая, вероятно, не разобравшись во всем толком, он разомкнул на ней оковы, и тут показалось, что она, как пружина, копила в себе ту добавочную силу, которую компанейский взвод израсходовал на свои увеселения; ибо с невероятной мощью она вырвалась из его объятий и сбежала, и вот так он видел ее, живую, в последний раз.