V.

– Про дудки нет, – ответила она, вполне себе честно, – девушке такого не понять. Она же только чувствует. Я чувствую, что ты играешь, как чувствую, что тебе нужно, когда ты во мне. Может, это одно и то же. Макклинтик, я не знаю. Ты со мной добрый, чего же ты хочешь?

– Прости, – сказал он. Немного погодя: – Эдак неплохо расслабляться.

– Сегодня останешься на ночь?

– Щё б.

Сляб и Эсфирь, стесняясь друг дружки, стояли перед мольбертом у него дома, глядя на «Ватрушку с творогом № 35». Манией ватрушки с творогом у Сляба стали недавно. Он пристрастился, некоторое время назад, лихорадочно писать эту утреннюю выпечку во всех мыслимых стилях, освещениях и декоре. Всю комнату уже замусоривали кубистские, фовистские и сюрреалистские ватрушки с творогом.

– Моне свои последние годы провел дома в Живерни, писал кувшинки в садовом пруду, – рассуждал Сляб. – Всякие кувшинки писал. Ему нравились кувшинки. А это – мои последние годы. Мне нравятся ватрушки с творогом, они поддерживали во мне жизнь дольше, чем я упомню. Почему нет.

Собственно предмет «Ватрушки с творогом № 35» занимал очень незначительную площадь, внизу слева от центра, где и был изображен насаженным на одну из металлических ступенек телефонного столба. Пейзаж представлял собой безлюдную улицу, решительно укороченную в перспективе, единственное живое существо на ней – дерево на среднем плане, где примостилась изукрашенная птица, энергично текстурированная обилием завитков, росчерков и лоскутов яркой краски.

– Это, – пояснил Сляб, отвечая на ее вопрос, – мой бунт против кататонического экспрессионизма: универсальный символ, который, как я решил, заменит Крест в западной цивилизации. Это Куропатка на Груше. Ты помнишь старую рождественскую песенку, она же – лингвистическая шутка. Perdix, Pyrus. Красота в том, что работает, как машина, но одушевлена. Куропатка кушает груши с дерева, а помет ее, в свою очередь, подкармливает дерево, которое растет все выше и выше, с каждым днем возносит куропатку и в то же время обеспечивает ей нескончаемый запас провианта. Это вечное движение, одно только мешает. – Он показал на горгулью с острыми когтями у верхнего края картины. Острие самого крупного когтя лежало на воображаемой линии, спроецированной параллельно оси дерева и проведенной через голову птицы. – Это запросто мог бы оказаться низколетящий самолет или проволока высокого натяжения, – сказал Сляб. – Но однажды эта птица окажется насаженной на зубы горгульи точно так же, как несчастная ватрушка с творогом – уже на телефонном столбе.

– А почему она не улетит? – спросила Эсфирь.

– Дура потому что. Когда-то умела летать, но забыла.

– Во всем этом я подмечаю аллегорию, – сказала она.

– Нет, – ответил Сляб. – Интеллектуальный уровень здесь тот же, что в воскресном кроссворде «Таймз». Липа. Тебя недостойно.

Она добрела до кровати.

– Нет, – едва не завопил он.

– Сляб, мне так плохо. Прямо физическая боль, вот тут. – Она провела пальцами по низу живота.

– Мне тоже не перепадает, – сказал Сляб. – Что я поделаю, если Шёнмахер тебя окоротил.

– Разве я тебе не друг?

– Нет, – ответил Сляб.

– Что мне сделать, чтоб ты убедился…

– Уйди, – сказал Сляб, – вот что можно. И дай мне поспать. На моей целомудренной полевой кроватке. Одному. – Он залез в постель и улегся ниц. Вскоре Эсфирь ушла, позабыв закрыть за собой дверь. Не из тех она, кто хлопает дверью, если ее отвергают.

Руйни и Рахиль сидели у стойки бара в соседской таверне на Второй авеню. В углу за кеглями друг на друга орали ирландец и венгр.

– Куда она ходит ночами, – поинтересовался Руйни.

– Паола девушка странная, – сказала Рахиль. – Немного погодя научаешься не задавать ей вопросы, на которые она не желает отвечать.

– Может, со Свином видится.

– Нет. Свин Будин живет в «V-Ноте» и «Ржавой ложке». У него на Паолу стояк в милю высотой, но он ей слишком напоминает, я думаю, Папика Года. У военного флота своя манера внушать любовь. Она держится от него подальше, а это его убивает, и я, к примеру, видеть такое рада.

Меня это убивает, хотел сказать Обаяш. Не сказал. В последнее время за утешением он бегал к Рахили. В некотором роде даже стал от нее зависим. Его притягивали ее здравомыслие и отчужденность от Шайки, ее собственная самодостаточность. Но к обустройству какого бы то ни было тайного свидания с Паолой он так и не приблизился. Вероятно, боялся, как Рахиль на это отреагирует. Он начинал подозревать, что она – не того сорта девушка, что служат своднями своим сожительницам. Он заказал себе еще ерша.

– Руйни, ты слишком много пьешь, – сказала она. – Я о тебе тревожусь.

– Ворчи-ворчи. – Он улыбнулся.

II

Следующим вечером Профан сидел в караулке «Антроизысканий и партнеров», закинув ноги на газовую печку, и читал авангардный вестерн под названием «Шериф-экзистенциалист», который ему рекомендовал Свин Будин. По другую сторону одного из лабораторных просторов, с чертами, чудище-Франкенштейново освещенными ночником, лицом к Профану сидел САВАН: синтетический антропоид, выход альфа-излучения нормирован.