V.

Почему она столько рассказала Свиньежичу? Боялась, говорила она, что долго не продлится; вдруг Мелани ее бросит. Блистающий мир сцены, слава, игрушка для грязных умов мужской публики: напасть множества любовников. Свиньежич утешил ее, как мог. Не было у него никаких заблуждений касаемо любви, коя лишь преходяща, и только, все подобные грезы он оставлял своему соотечественнику Сатину, который идиот, как ни крути. С печалью в глазах, он ей сочувствовал: а что тут еще проделать? Нравственно осуждать? Любовь есть любовь. Проступает в самых странных смещеньях. Эту несчастную женщину она раздирает. Шаблон же только пожал плечами. Да хоть лесбиянка, да хоть и фетиш у нее, да хоть бы и сдохла: она охотничья дичь, не лить же по ней слезы.

Настал вечер представления. Что произошло там, Шаблону досталось лишь из полицейских рапортов, да, быть может, старики на Butte[206] до сих пор об этом толкуют. Еще оркестр в яме настраивался, а в публике уже разгорелась громкая свара. Представление с какой-то стати обрело политический оттенок. Ориентализм – в тот период проступавший по всему Парижу в модах, музыке, театре – вместе с Россией связывался с международным движением, стремящимся опрокинуть Западную цивилизацию. Всего шестью годами ранее газете удалось инициировать автогонку от Пекина до Парижа и заручиться добровольной поддержкой всех стран по пути. В эти же дни политическая ситуация несколько потемнела. А отсюда и сумятица, поднявшаяся тем вечером в театре Венсана Кастора.

Не успел толком начаться первый акт, от анти-Свиньежической фракции понеслись свист и грубые выпады. Друзья композитора, уже называвшие себя «свиньежичистами», попробовали их утихомирить. Среди публики присутствовала и третья сила, которой просто-напросто хотелось спокойно насладиться постановкой, и она, само собой, пыталась погасить, предотвратить или смягчить любые свары. Три эти стороны затеяли потасовку. Та к антракту превратилась в полный хаос.

Итаге и Сатин орали за кулисами друг на друга, и один не слышал другого из-за гвалта в зрительном зале. Свиньежич в одиночестве сидел в углу, пил кофе, ничего собой не выражал. На пути из гримерки остановилась перекинуться словом юная балерина.

– Вы музыку слышите? – Не очень, призналась она. – Dommage[207]. Как себя чувствует La Jarretière? – Мелани знала танец досконально, у нее было идеальное чувство ритма, она вдохновляла собой весь ансамбль. Танцовщица превозносила ее экстатически: новая Айседора Данкен! Свиньежич пожал плечами, скорчил moue. – Если у меня когда-нибудь снова заведутся деньги, – скорее себе, нежели ей, – найму оркестр и танцевальную труппу для собственного развлечения и заставлю их исполнить «L’Enlèvement». Только чтобы посмотреть, что это за работа. Может, и освистывать сам буду. – Они грустно посмеялись друг с другом, и девушка пошла дальше.

Второй акт был еще шумнее. Лишь под конец внимание немногих серьезных зрителей целиком и полностью заняла Ла-Жарретьерка. Когда оркестр, нервничая и потея, подгоняемый дирижерской палочкой, перешел к последней части – «Жертвоприношению девственницы», мощному, медленно нарастающему семиминутному крещендо, которое в конце уже, казалось, исследует самые дальние пределы неблагозвучия, окраски звука и (как наутро выразился критик из «Le Figaro») «оркестрового варварства», – в дождливых глазах Мелани, казалось, вдруг возродился свет, и она вновь превратилась в нормандского дервиша, которого помнил Свиньежич. Он придвинулся ближе к сцене, наблюдая за девушкой с некоей любовью. Один апокриф утверждает, что в тот миг он поклялся и близко не подходить к наркотикам, никогда больше не посещать Черную Мессу.

Два танцора, которых Итаге никогда не переставал называть «монголизованными феечками», извлекли длинный шест, коварно заостренный с одного конца. Музыка – чуть ли не утроенным форте – перекрывала теперь рев зрительного зала. Через задние выходы туда проникли жандармы, безрезультатно пытались навести порядок. Сатин, рядом со Свиньежичем, положа руку на плечо композитору, подался вперед, весь трясясь. Хитрая в этом эпизоде хореография, сатинская. Замысел ему явился, когда он прочел об истреблении индейцев в Америке. Пока два других монгола держали Су Фын, бьющуюся, с обритой головой, ее насаживали промежностью на острый конец шеста, и весь мужской состав медленно поднимал ее, а женский внизу – оплакивал. Вдруг одна из камеристок-автоматонов слетела с катушек и принялась бешено метаться по всей сцене. Сатин застонал, стиснул зубы.

– Черт бы немца побрал, – вымолвил он, – это отвлечет. – Весь его замысел зависел от того, чтобы Су Фын продолжала танец насаженной, все движения ограничены единственной точкой в пространстве, возвышенной точкой, фокусом, кульминацией.