V.

Шест теперь вздыбился вертикально, музыка – в четырех тактах от конца. Публику обуяло жуткое молчание, все – и жандармы, и бойцы, – как намагниченные, обратились взглядами к сцене. Движения Ла-Жарретьерки стали спазматичнее, она задергалась, как в агонии; лицо ее, обычно мертвое, выражением своим будет много лет тревожить сны тех, кто сидел в первых рядах. Музыка Свиньежича ныне чуть не оглушала: все тональные привязки растерялись, ноты вопили одновременно и наобум, как осколки авиабомбы: духовые, струнные, медные и ударные не различались, а по шесту текла кровь, насаженная на него девушка обмякла, рявкнул последний аккорд, заполнил собой весь театр, отдался эхом, повис, стихнув. Кто-то отрубил на сцене весь свет, кто-то другой побежал закрывать занавес.

Больше он так и не открылся. Мелани полагалось надеть металлическое защитное устройство, нечто вроде пояса верности, в который входил бы кончик шеста. Она его не надела. Едва увидев кровь, Итаге тотчас вызвал из публики врача. В разорванной рубашке, с подбитым глазом, тот опустился над девушкой на колени и констатировал смерть.

Женщину, возлюбленную ее, больше там не видели. По некоторым изложениям, с нею за кулисами случилась истерика, ее пришлось силой отдирать от трупа Мелани; она орала, грозила вендеттой Итаге и Сатину – те, дескать, сговорились и замыслили девушку убить. Вывод коронера, милосердно, был – смерть в результате несчастного случая. Быть может, Мелани, изможденная любовью, возбужденная, как это обычно бывает на премьерах, просто забыла. Украшенная столькими гребнями, браслетами, блестками, она могла запутаться в этом мире фетишей и пренебрегла добавить к себе тот единственный неодушевленный предмет, который мог бы ее спасти. Итаге считал это самоубийством, Сатин отказывался об этом говорить, Свиньежич мнение свое держал при себе. Но все они с этим жили еще много лет.

Ходили слухи, что неделю или около того спустя дама V. сбежала с неким Сгераччо, безумным ирредентистом. По крайней мере, оба они исчезли из Парижа одновременно; и из Парижа, и, насколько мог на Butte сказать кто угодно, вообще с лица земли.

Глава пятнадцатая Sahha

I

Утром в воскресенье около девяти Бесшабашные Гулены ввалились к Рахили, проведя ночь за кражами и валанданьем по парку. Никто не спал. На стене имелся знак:

Направляюсь в «Уитни». Kirsch mein tokus[208], Профан.

– Мене, мене, текел, упарсин[209], – произнес Шаблон.

– Хо, гм, – сказал Профан, готовясь задрыхнуть на полу. Вошла Паола с платком на голове и пакетом из бурой бумаги, который позвякивал у нее в руках.

– Собствознатча ночью обокрали, – сказала она. – Аж на первой странице «Таймз» пишут. – Все тут же кинулись на пакет и раздобыли из него «Таймз» потетрадно и четыре кварты пива.

– Вы гляньте-ка, – сказал Профан, исследуя первую страницу. – Полиция рассчитывает произвести арест с минуты на минуту. Дерзкая кража со взломом в ранние утренние часы.

– Паола, – сказал Шаблон у него из-за спины. Профан пригнулся. Паола, держа открывашку, отвернулась и уставилась мимо левого уха Профана на то, что поблескивало у Шаблона в руке. Шума не подняла, глаза бездвижные. – Теперь нас трое. Так.

Наконец она ответила взглядом Профану:

– Едешь на Мальту, Бен?

– Нет, – но слабо. – Зачем? – сказал он. – Мальта мне никогда ничего не показывала. По всей Сре́де, куда б ни сунулся, будет Прямая улица, какая-нибудь Кишка.

– Бенни, если легавые…

– Кто мне легавые? Зубы-то у Шаблона. – Он был в ужасе. Только что сообразил, что преступил закон. – Шаблон, старина, а что скажете, если кто-нибудь из нас туда вернется с больным зубом и найдет способ… – Он увял. Шаблон помалкивал. – Вся эта канитель с веревкой – только для того, чтоб я поехал? Что во мне такого особенного?

Никто ничего не говорил. У Паолы был такой вид, словно она вот-вот слетит с рельсов, рыдая и стремясь в объятья Профана.

Внезапно в коридоре раздался шум. Кто-то забарабанил в дверь.

– Полиция, – произнес голос.

Шаблон, сунув зубы в карман, кинулся к пожарному выходу.

– Да какого черта, – сказал Профан. Когда Паола все-таки открыла, Шаблона и след простыл. За дверью стоял тот же самый Тен-Эйк, что разогнал оргию у Мафии, одна рука заброшена под угашенного Руйни Обаяша.

– Тут эта Рахиль Филинзер дома? – осведомился он. Пояснил, что в стельку пьяного Руйни обнаружил на паперти собора Святого Патрика, ширинка нараспашку, физиономия наперекосяк, пугал собой маленьких деток и оскорблял уважаемых граждан. – Только сюда и рвался, – едва ли не умолял Тен-Эйк, – а домой ни в какую. Вчера вечером его выпустили из Беллвью.

– Рахиль скоро вернется, – сурово сказала Паола. – А пока мы его примем.

– Ноги держу, – сказал Профан. Они втащили Руйни в комнату Рахили и свалили ей на кровать.

– Благодарю вас, офицер. – Хладнокровно, прям как в кино какой-нибудь международный похититель бриллиантов, Профан жалел, что не отрастил себе усы.

Тен-Эйк ушел, глазом не моргнув.

– Бенито, все разваливается. Чем скорее я окажусь дома…

– Удачи.