V.

Он скомкал бумагу в кулаке, швырнул ее через всю комнату. Даже если рассматривать ситуацию по-христиански, даже допустив, что намерения ее благи и она не вступила в сговор с теми, кто наблюдал за кафе, информировать Чепмена – фатальная ошибка. Он не мог позволить себе впутывать сюда МИД. Годолфин опустился на кровать, повесив голову, руки туго зажаты в коленях. Раскаяние и онемелое бессилие: вот веселые приятели, самонадеянно скакавшие пятнадцать лет на его эполетах, как ангелы-хранители.

– Я же не виноват, – вслух возмутился он пустому номеру, словно бы перламутровые щетки для волос, кружева и канифас, хрупкие сосуды аромата как-то обретут языки и сплотятся вокруг него. – Я не должен был живым выйти из тех гор. Тот несчастный гражданский инженер, скрывшийся с глаз человеческих; Шмыг-Леминг, неизлечимый и бесчувственный в лечебнице Уэльса; и Хью Годолфин… – Он поднялся, дошел до туалетного столика, встал, глядя на свое лицо в зеркале. – С ним весь вопрос лишь во времени. – На столике лежало несколько ярдов набивного ситца, возле – фестонные ножницы. Похоже, девушку всерьез заботил пошив ее платьев (она была с ним вполне откровенна о своем прошлом, его исповедальное настроение не настолько ее тронуло, чтобы захотеть вручить ему что-нибудь и тем проложить путь ко взаимному доверию. Его не шокировали ее откровения о романе со Славмаллоу в Каире. Он счел его прискорбным: похоже, после него у девушки возникли затейливые и романтические взгляды на шпионаж). Годолфин взял ножницы, повертел в руках. Длинные и посверкивали. От волнистых лезвий останется жуткая рана. Он вопросительно поднял взгляд и встретился глазами со своим отражением. То ему скорбно улыбнулось. – Нет, – вслух сказал он. – Пока рано.

Взломать дверь ножницами заняло лишь полминуты. Два пролета вниз по черной лестнице, вон из служебного выхода – и он оказался на Виа Тосиньи, в квартале к северу от Пьяццы. Направился на восток, прочь от центра города. Нужно найти выход из Флоренции. Как бы он из всего этого ни выпутался, придется подать со службы в отставку и отныне жить беглецом, временным насельником пансионов, обитателем полусвета. Шагая в сумерках, он видел судьбу свою свершенной, уже собранной, неизбежной. Как бы ни уворачивался он, как бы ни уклонялся или финтил, это все равно что стоять неподвижно, меж тем как предательский риф все ближе, меняй курс или не меняй.

Он свернул вправо и направился к Дуомо. Мимо прогуливались туристы, по улице дребезжали наемные экипажи. Он ощущал отторжение от человеческого общества – даже от всего человечества, – кое до недавнего времени расценивал как нечто, немногим отличное от ханжеского понятия, которое обычно вворачивают в свои речи либералы. Смотрел, как туристы пялятся на Кампаниле; наблюдал без усилий бесстрастно, странное дело – не вникая. Интересное все-таки это явление, туризм: что именно гонит их к «Томасу Куку и сыновьям» все бо́льшими стаями каждый год, дабы потчевать себя лихорадками Кампаньи, грязью Леванта, гнилостной пищей Греции? Дабы возвращаться в конце каждого безрадостного сезона на Ладгейт-Серкус, погладив по коже всякое иноземное место, пилигримом или Дон Жуаном городов, однако о сердце какой ни возьми возлюбленной говорить способным не более, нежели прекратить дление этого нескончаемого Реестра, этого non picciol’ libro[104]. Обязан ли он им, любителям кожи, не говорить о Вайссу, даже не дать им заподозрить этого самоубийственного факта, что под блистательным покровом любой чужой страны имеется жесткая мертвая точка истины и во всех случаях – даже у Англии – истина та же самая, ее можно выразить теми же словами? С этим знанием он жил с июня и того оголтелого рывка к Полюсу; теперь мог контролировать или подавлять его почти произвольно. Но люди – те, от кого он, блудный, отбился и, стало быть, не мог в будущем ожидать благословения, – те четыре толстые школьные учительницы, что тихонько ржали друг дружке у южных порталов Дуомо, тот хлыщ в твиде, с усами щеточкой, что проспешил мимо в пара́х лаванды бог весть к какому условленному свиданью, – представляют ли они вообще, из каких внутренних величин такой контроль должен исходить? Его величины, знал он, едва ль не исчерпаны полностью. Он брел вдоль Виа делл’ Ориволо, считая темные промежутки между уличными фонарями, как некогда считал, сколькими дуновеньями сумеет погасить все свои деньрожденные свечи. В этом году, на следующий, когда-нибудь, никогда. Быть может, прямо сейчас свечей больше, чем даже ему пригрезится; но почти все задуты до скрученных черных фитильков, и празднованию потребовалось очень мало, чтобы смодулироваться до самых нежносияющих поминок. Он свернул влево к больнице и хирургическому институту, крохотный, седовласый, с тенью, чувствовал он, слишком уж большой.