V.

– Но я им верю, – спокойно сказал он. – Давайте расскажу. О моем отце. Он, бывало, сидел у меня в комнате, пока я не засыпал, и рассказывал байки об этой Вайссу. О коатах, о том, как у него на глазах в жертву приносили человека, о реках, где рыба иногда переливчатая, а иногда – огненная. Когда идешь купаться, они тебя окружают и все танцуют некий сложный ритуал, чтобы оградить тебя от зла. И там есть вулканы, а внутри у них города, которые каждые сто лет извергаются адским пламенем, но люди все равно в них живут. А на холмах мужчины с синими лицами, и в долинах женщины, которые рожают только тройни, и еще там нищие распределены по цехам, и все лето устраивают веселые празднества и развлечения… Знаете же, как у мальчишек. Настает время отъезда, такая точка, когда подтверждается давнее подозрение, что отец его – отнюдь не бог, даже не оракул. Он видит, что у него нет больше права ни на какую подобную веру. Поэтому Вайссу в конце концов становится побасенками на сон грядущий или волшебной сказкой, а мальчик – более совершенной версией своего отца, всего лишь человека… Я считал, что капитан Хью безумен; я б лично подписал направление в лечебницу. Но на Пьяцца делла Синьориа, 5, я чуть не погиб – это не могло быть просто несчастным случаем, капризом неодушевленного мира; и с тех пор посейчас я наблюдаю, как два правительства из-за этой сказочки или же одержимости, которую я считал только отцовской, доводят кошмары до полного отчуждения. Словно бы это состояние – просто человеческое, от которого Вайссу и моя мальчишеская к ней любовь превратились в ложь, – оправдывает для меня и то и другое, показывает, что они, в конце концов, все время были правдой. Потому что итальянцы и англичане в тех консульствах, и даже тот неграмотный конторщик – все они люди. Тревожатся они так же, как мой отец, как и я буду, а, быть может, минет всего несколько недель, и тревожиться начнут все, живущие на белом свете, где никому не хочется разжигать массовое истребление. Считайте это некой общностью, которой как-то удается выжить на испакощенной планете, хотя та, бог свидетель, никому из нас особо не нравится. Но это наша планета, и мы все равно на ней живем.

Гаучо не ответил. Подошел к окну, постоял, пристально глядя наружу. Девушка пела уже о моряке, уплывшем из дому на край света, и о его нареченной. Из коридора плескались вопли:

– Cinque, tre, otto[110], брррр! – Вскорости Гаучо поднес руки к шее, снял воротничок. Вернулся к Эвану.

– Если вас выпустят, – сказал он, – так, что вы успеете повидаться с отцом, у Шайссфогеля будет один мой друг. Зовут его Куэрнакаброн. Его там все знают. Я почту услугой с вашей стороны, если вы передадите ему это, записку. – Эван взял воротничок и рассеянно сунул в карман. Ему пришла в голову мысль.

– Но они заметят, что у вас нет воротничка.

Гаучо ухмыльнулся, стянул с себя рубашку и швырнул под нары.

– Тепло, скажу им. Спасибо, что напомнили. Нелегко мне думать по-лисьи.

– Как вы намерены отсюда выбраться?

– Просто. Когда выпускать вас придет вертухай, мы изобьем его до потери чувств, заберем ключи, вырвемся на свободу с боем.

– Если сбежим мы оба, мне все равно передавать записку?

– Si. Сначала я должен идти на Виа Кавур. У Шайссфогеля я окажусь позже, повидаться с моими партнерами по другому делу. Un gran colpo[111], если все пойдет, как по маслу.

Вскоре шаги, звяк ключей приблизились по коридору.

– Он читает наши мысли, – хмыкнул Гаучо. Эван быстро повернулся к нему, стиснул ему руку.

– Удачи.

– Не махай дубиной, Гаучо, – бодро крикнул надзиратель. – Вас выпускают, обоих.

– Ah, che fortuna[112], – мрачно вымолвил Гаучо. Он вернулся к окну. Казалось, девушкин голос слышен по всему апрелю. Гаучо привстал на цыпочки. – Un’ gazz’![113] – заорал он.

VIII

Свежайший анекдот в итальянских шпионских кругах был про англичанина, который наставил рога своему другу-итальянцу. Возвращается однажды вечером муж домой и застает неверную парочку in flagrante delicto[114] на кровати. В ярости выхватывает пистолет и уже собирается вчинить расплату, но тут англичанин упреждающе поднимает руку.

– Послушай-ка, старина, – надменно произносит он, – брожения в рядах мы не потерпим, нет? Подумай, как это отразится на Четверном союзе.

Автором сей притчи был некто Ферранте, питух абсента и истребитель девственности. Он пытался отрастить бороду. Политику терпеть не мог. Как несколько тысяч других молодых флорентийцев числил себя в неомаккьявельянцах. Был предусмотрителен, ибо догматами его вера располагала всего двумя: (а) Дипломатическая Служба в Италии неискупимо коррумпирована и безмозгла, и (б) кто-то непременно должен кокнуть Умберто I. Ферранте уже полгода был прикреплен к венесуэльской проблеме и начинал не видеть для нее никакого решения, кроме самоубийства.