В Англии

— Если вы его любите, — позабыв о самой себе, сбросив путы, которые всегда ее связывали, волнуясь говорила Мэй, — если любите, берегите его. А если не любите, скажите ему прямо. Он хороший человек, с ним иначе нельзя.

— Да, — сказала Бетти, высвободив руки, и отвела взгляд в сторону от вопрошающих глаз Мэй.

Сначала Бетти не хотела говорить с Джозефом о своем визите, вернее, не хотела говорить так много, без конца, как ему бы того хотелось. «Тебе понравился отец? А Мэй? А Фрэнк, правда, очень славный? А муж Мэй, верно ведь, он ей подходит? Она такая обидчивая, а он как будто человек добрый. Он работает в лесу, недалеко от Кроссбриджа, на холмах. Мы можем поехать туда, посмотреть. Мэй говорит, там чудесно. И наша родная мать жила в тех местах».

Это неумышленное упоминание о родной матери сняло печать с уст Бетти. Эта женщина, которой не было с ними, решила участь Джозефа. Бетти подумала, что он тоже страдал, но ясно и открыто смотрит на жизнь. И она сказала себе, что будет его женой.

Чем ближе была свадьба, тем острее он чувствовал в душе порывы, которые были давно забыты или просто оставались незамеченными; он ходил, по-особенному ощущая ноги, глаза, все тело; все вокруг точно освободилось из плена, все дышало свежестью, как будто он только что выкупался в холодных волнах. Сколько чудес повидал он в то лето; сквозь длинные волокнистые облака вниз наискосок катится солнце, прыгнул на макушку боярышника скворец: под перышками пульсирует крошечное тельце, и улетел, колыхнув листья. Это твой мозг рождает эти ощущения, рождает и окунается в них. Ну разве не чудо!

Эти ощущения приближали прошлое, сгущали настоящее и отодвигали вдаль будущее. В доме отца он выхватывал отдельные сцены, и они как бы застывали перед его взглядом: вот играют младшие, не замечая, что чей-то глаз наблюдает за ними; в отце его привлекала сейчас не та уверенная хватка, которую он так любил и которой восхищался, а та страстная самозабвенность, пронизывающая борьбу отца с жизнью, отчего жизнь походила на поблекшую ткань гобелена, сквозь которую просвечивают золотые нити основы.

Порой ему казалось, что он наяву грезит. Очнувшись, он бывал немало изумлен, что занят какой-то работой, куда-то спешит, что говорит с кем-то, назначает встречи, играет в крикет или катит на велосипеде. Такую он испытывал истому, оцепенение, такую сладостную безмятежность: все тревоги, заботы исчезали, существенным было одно его собственное бытие. «Я есмь здесь, сейчас». Эти слова были подоплекой всех его действий. Никакого нажима, ударения ни на одно из них, простая, тихо сказанная самому себе фраза: «Я есмь здесь, сейчас».

Он увидел человека, шедшего с ребенком в город, и замедлил шаг, остановился бы, если бы не боялся, что его заметят. Это был старик крестьянин, должно быть, дедушка девочки. Она крепко держала его за руку и вприпрыжку бежала рядом. Потом вдруг отцепилась от руки деда и, путаясь белыми коленками в блестящих зеленых стеблях травы, свернула на обочину, сорвала одуванчик и прискакала обратно. Дед остановился, дунул на цветок раз, другой, покуда не сдул все пушинки и осталась только сухая блестящая сердцевинка с дрожащим околоцветником. Джозеф подглядел эту живую картинку, и она неторопливо покатилась у него в памяти, как волна по бескрайнему океану.

И он стал нарочно выискивать такие моменты, подмечать выражение лиц, очертание облаков; он знал теперь, как от дуновения ветра колеблются свечи каштанов, как скользит в воде озера окунь, как холод покусывает разгоряченное лицо, знал, как напрягаются мышцы ног, как светится лицо Бетти, одиноко белеет узкий серп месяца на небе, как лениво сворачивается клубком пес, пока морда не уткнется в теплые лапы. Порой Джозеф чувствовал, что переполнен всеми земными чувствами, порой ему казалось, что каждая такая радость — ниспосланный дар: гнездо, висящее на прилипышке, пиво, сочащееся сквозь пену и омывающее губы… Он должен все это заметить, ощутить, запомнить, не дать кануть в прошлое, должен хранить в себе, но не так, как скряга крупицы золота, а как мудрец, знающий, что если человеку так много нужно, то, значит, еще больше ему не нужно: ведь душу питает видение и ощущение, а чем богаче душа, тем больше в ней жизни.

Порой блаженство было так велико, что он боялся шелохнуться: вдруг чары рассеются. Эта полнота чувств, любовь Бетти, ее готовность принять его любовь — что еще нужно человеку в мире. И он плыл, парил, реял, оставаясь в покое; элементы мира не бросали ему вызов, не рождали восклицаний восторга и удивления, высекая искру из кремня его желаний; они захлестывали его, усиливая глубину восприятия. Впоследствии, вспоминая этот период, он будет диву даваться: как мог он столь долго выдержать такое состояние души. По временам он просто не мог ничего понять; ему казалось, что он спит и видит длинный-предлинный сон.