В Англии

Убирала Бетти тщательно, по не была рабом порядка. Не бегала за каждыми грязными ботинками с мусорным совком. Дома, где она убиралась, как и со собственный, были чисты, потому что она любила чистоту, а не в наказание тем, кто в них жил.

Ей нравились просторные комнаты, правилась мебель — большие, глубокие кресла в чехлах с набивными цветами, длинные обеденные столы, картины на стенах, красивый фарфор, столовое серебро; но у нее не было желания завести подобное у себя, когда она мечтала о своем доме. И вовсе не потому, что «знала свое место». Просто у нее были свои твердые принципы и вкусы, она любила легкую современную мебель, простые линии, все то, что можно было без труда содержать в чистоте.

Но работа еще не решала всех проблем. Бодрствуя жаркими летними ночами — окна за шторами раскрыты настежь, снаружи тихо, только изредка пролает собака, — она лежала в постели и размышляла о тех силах, которые привязали ее к городу. Она видела, понимала, что они питаются той частью души, где затаился страх, и они становились ей в тягость. У нее теперь были дети, она «заплатила долг» своей матери, и не было причин, почему ей надо на всю жизнь оставаться здесь.

Если Джозеф еще раз предложит уехать отсюда, она согласится.

На новом месте интендантские склады были в полном беспорядке. Сержант встретил его в дверях, отдал ему ключи и велел приступать к делу; сам он уезжал в Англию. Какое-то время Джозеф жил настоящим отшельником, его не звали ни на построения, ни на учения (иногда ему казалось, что про него вообще все забыли; как-то раз он услышал в столовой, как лейтенант сказал: «Хотят прислать какого-то Таллентайра привести в порядок склады», — и получил ответ: «Нет надобности: тут есть один парень по имени Джо, он на складах безвыходно, как крот»; Джозеф не стал вмешиваться в разговор). Через два месяца огромные складские помещения были приведены в образцовый порядок: все имущество проверено и описано, налажена система выдачи.

За это ему обещали сержантские лычки. При условии, что он останется на военной службе еще пять лет. Он получит в Германии квартиру, военно-воздушные силы оплатят проезд жены и детей. Предложение было заманчиво, но он даже не написал о нем Бетти. Знал, что она ни за что не согласится оставить Терстон, и решил не расстраивать ее.

Джон молчал. Они шли вместе с Джозефом из отцовского дома к дороге, по которой Джозеф вернется в Терстон. День был жаркий, и Джозеф предложил посидеть на придорожной насыпи, где тянулась живая изгородь.

Он повидал отца на другой день, как вернулся, но тогда не было возможности поговорить. И вот сейчас они говорили, говорили, но их беседа только прятала слова, которые они хотели сказать друг другу, хотя и намекала на них. В старике чувствовалась угрюмая суровость, которую можно объяснить только в искреннем разговоре. Суровость в осанке, в тоне голоса, в том, что он не желал смотреть вокруг на яркий солнечный день, а шел, опустив голову. Ему было уже под семьдесят, но годы, казалось, только прибавили телу крепости, ясности глазам, ловкости движениям.

И вот они оба сидят на бровке. Джозеф в непривычном гражданском костюме, отец в той же робе, в которой ходил всю жизнь. Молча отказавшись от предложенной сигареты, раскурил свою неизменную трубку. По шоссе проехала машина. День был ветреный, густая листва мягко шелестела. Возле них рос каштан, его большие листья казались Джозефу вырезанными из фольги, так резко были очерчены. Он смотрел на листья, на их тяжелую массу, покоящуюся на медленно качающихся ветвях. Когда Джон заговорил, речь его была монотонна и очень спокойна, как будто говорил он не столько для сына, сколько для себя.

— Нет Фрэнка, — он примял большим пальцем пепел в трубке. — Да, вот так. Он вел свой танк, ты ведь знаешь. Он всегда был помешан на машинах. Мы получили письмо, в нем написано: он не мог бы спастись. Убит прямым попаданием. Так что, наверное, он ничего не почувствовал. — Джон поднял глаза с трудом. — Ты знаешь, он мне неродной сын, совсем в общем-то чужой. Но я им гордился. Он был хороший парень. — Джон помолчал немного. — Потом Доналд. Как это понять, а, Джозеф? Прошел всю войну. А через два дня, как война кончилась, умер от пищевого отравления. Можно сказать, просто смех, если бы не слезы. А он был настоящий воин, наш Доналд, немного походил на твоего дядюшку Айзека. Ничто на свете не могло испугать Доналда, он не знал, что такое страх. — Джон еще раз повторил тихо: — Пищевое отравление. — Затем уже окрепшим голосом: — У всех: у Айзека, Сары, Тома, убитого на этой войне, одного из сыновей Айзека, у всех у них есть в родне убитые или изувеченные. И мы все растеряли друг друга. У меня есть братья, которых я не узнаю, если увижу, у тебя есть двоюродные, о существовании которых ты знать не знаешь. Нас развеяло, как мякину. И нет в этом ни цели, ни смысла.　

Часть III. «ГНЕЗДО ПЕВЧЕГО ДРОЗДА»

9