В Англии

Эти вечера с девочками, повторявшими ее детство и юность, ворошили в ее душе воспоминания прошлого; она видела, как память нового поколения запечатлевает хорошо знакомые картины; их глазами глядела она на мирный город, начинавшийся сразу за усадьбой Топпина, швейную фабрику, где когда-то работала, окрестные поля, где играла, куда ходила гулять сначала одна, потом о Джозефом; и ее любовь к Терстону становилась сильнее. Эта любовь никогда не исчезала совсем: было время, когда ее начинал подтачивать страх, и только однажды Бетти почудилось, что тяжесть невзгод совсем убила ее… В конце дороги, радостно думала Бетти, магазин Хилла, в его витринах почти вся мебель — та, что была до войны. Рядом сарай под рифленым железом, в стене отходит планка, она в детстве лазила в эту щель. Как-то на ее глазах Дуглас нырнул в ту же щель, и сердце у нее зашлось от воспоминаний. В Терстоне было множество мест, запахов, вывесок, голосов, словечек, интонаций, раздробленных и перемолотых временем и сохранившихся в самых неожиданных закутках. Она по-прежнему любила гулять вечерами по Бирд-стрит с Джозефом и мальчишками, любила смотреть на поля, облака, проплывающие над головой, любовалась огненными закатами, пылающими над Содвей-Фирт в нескольких милях от Терстона. Город был огромной, не имеющей конца книгой, потому что ведь она не просто жила в нем, но осязала свою жизнь, не только сталкивалась с людьми, но старалась понять их, не наблюдала их со стороны, но делила с ними их радости и беды. Она никогда не утрачивала той беззаветной любви к Терстону, которая зародилась в ней еще в детстве. По ступенькам рынка, где она когда-то играла с куклами, которые давала ей Энни Белл, где пахло пшеницей, салом, гнилой картошкой, булочной, в которой она тоже когда-то работала, спускалась стайка девушек, возвращавшихся с фабрики: они держались за руки и пели песни; и ей вдруг захотелось обнять их, как иногда хотелось обнять сыновей, но что она позволяла себе очень редко, боясь их изнежить.

Теперь, когда война окончилась, она не хотела больше уезжать из Терстона. Устать от него, думалось ей, все равно что устать от жизни. Она всех здесь знает, есть к кому пойти, с кем поговорить, а тут свадьбы, рождения, выставки, городские сплетни, карнавалы, спортивные состязания, аукционы, различные собрания, ярмарки, приезжие незнакомцы, новые здания, новый викарий, очередной подвиг местных забияк. Пока мальчишки в школе, она опять ходит убирать по утрам квартиры. Ей уже скоро тридцать, но она все так же любит пойти на танцы: и они с Джозефом ходят, если Джойс Ричи соглашается посидеть с мальчишками; она все еще так умеет пройти по улицам в новом платье на второй день пасхи, что на нее заглядываются; она не задирает носа, просто ей приятно, что фигура у нее все так же стройна; после родов она очень скоро стала прежней Бетти; на губах все еще розовеет губная помада, волосы густыми волнами падают на плечи. Уж не сделать ли ей модную стрижку? Не попробовать ли косметики? Иногда она кажется себе героиней повести. В такие минуты она живет в мире более густом и ярком, чем настоящий, отражающем накал ее воображения. Она испытывает сладкий трепет, претворяя реальность в мир волшебной сказки, драмы, иногда трагедии. Эта ее способность передалась и Дугласу.

Репетиции позади, настал день карнавала. И Бетти нервничает. Она пойдет сразу после оркестра, поведет девочек. Будет ли она держаться ближе к тротуару, к зрителям, примкнет ли к первому ряду девочек, все равно все поймут, что танец подготовила она. И это ее раздражало. А что ей надеть? Очень трудный вопрос, тем более что гардероб у нее небогатый, обычно-то она не колеблется. Но сейчас… Она то и дело теребит Джозефа, которого вся эта суматоха волнует как прошлогодний снег: «Это платье не очень ярко? А черное пальто не слишком ли чопорно? (В вишневом она ходит в магазины и на работу.) А вдруг будет жарко? Что лучше обуть — туфли или босоножки?» — «Что хочешь», — следовал из-за газеты неизменный ответ.

В этот день она надела не самое нарядное платье, а то, что немного похуже, в белую и зеленую полоску; оно ей меньше к лицу, чем все другие. И все-таки она выглядела чудесно: горящие глаза, порозовевшие щеки — от праздничного волнения и предчувствия радости.

Карнавал — ее гордость. Это их детище, никому и ничему не обязаны они его устройством: ни традициям, ни сильным мира сего. Карнавал их воплощал равенство, то равенство, которое отстаивают лейбористы: всем хорошие дома, больницы, образование, каждый имеет право участвовать в управлении страной. Она всегда откликалась на их начинания. Особенно сейчас, когда лейбористы у власти во главе с премьер-министром Эттли. Они уже многое успели сделать, ведь в стране после войны был такой хаос. И еще, самое главное: участвуя в карнавале, люди, сбросив страх, от души веселились, наслаждаясь вновь обретенным миром. Она любила быть в толпе, среди людей, хоть испытывала панический ужас перед беспорядками; но сейчас время было спокойное.