В Англии

Он катил на велосипеде с холма, без педалей, сняв с руля руки, велосипед под ним вилял из стороны в сторону. Он увидит Шилу через два часа, потом пойдет провожать, а будет уже совсем темно. Встречный ветер бил в лицо, он кричал что-то, его крик пронзал ветер и песней уносился к небу.

Стол, который он называл когда-то конторкой, стоял у окна. Он видел кровли домов, они тянулись недалеко, за ними две трубы — газового завода и плавательного бассейна, а дальше поля, затопленные голубым и желтым, синеющие под солнцем холмы. На столе две книги, которые он начал штудировать, но пока отложил: «Римская Британия» Р. Дж. Коллингвуда и «Британия англосаксов» Стентона. Обе из списка литературы для экзамена в Оксфорд. Экзамен через несколько месяцев. Книги аккуратно лежат на трех ящичках картотеки, на каждом беленькая наклейка, указывающая, что содержится в ящичке. Это крепость, обнесенная рвом, обозначенным цепочкой карандашей и ручек, — суровый символ жизни, которую он себе уготовал.

Он что-то пишет в старую тетрадку, загородив ее левой рукой, точно стараясь спрятать строчки от взора этих глубокомысленных книг. Его рука — баррикада, перо стремительно летит по строчкам, вдруг останавливается, вычеркивает слова, меняет порядок, пока стихи не лягут на бумагу аккуратной синей вязью. Стол низковат для него, колени упираются в край боковой доски; раньше он говорил себе: стол вцепился в него и держит, но уже давно этот постоянный пресс стал необходим. В голове его роились образы, он ждал, когда возникнут слова, которые оденут их в плоть, и эта тяжесть на коленях то становилась телом, прижавшимся к его телу, то деревом, то камнем, то рукой; и в этот миг начинали звучать слова. За окном ясный, теплый, летний предзакатный час — Дуглас не замечает его.

В его тетрадках много черновых набросков, стихотворных попыток и несколько страничек прозы. С отцом уговор: он каждый день определенное время помогает в пивной, получая два фунта в неделю — больше пока не нужно; остальной день поглощен подготовкой к экзаменам и собственными пробами пера. Вот как сейчас: только что родились на свет стихи «Современная дилемма».

Что делать, к чему, для чего и как?
Где жить и ради чего жить?
Можно этак, можно и так.
Настоящий маг растянется на гвоздях:
Он знает, что лучших не надо благ!

Особенно ему нравится последняя строчка. Подобную поэтическую вольность вряд ли кто до сих мор позволял себе.

Где-то в тетради записано различие между поэзией и стихами. Он понял: стихи и проза — одно, а поэзия совсем другое; в лучших стихах и прозе живет истинная поэзия: элементарное, изначальное различие, но оно так забавляло его, стало как бы любимой игрушкой. Теория стиха, постигнутая в школе, кажется волшебным «сезам, откройся». Он читал Камингса, Паунда, Элиота и теперь, — сочиняя стихи, не понимал, чему обязаны его строки — вдохновению иди науке.

В минуты отдыха он писал для себя наставления и правила: «Летом прочитать всего Шекспира». «Достать Бодлера в оригинале». «Любое искусство — это бесконечные упражнения. Блейк». «Комфорт равнозначен застою и, следовательно, смерти. Да здравствует хаос». «Перед тем как начать писать, посиди десять минут спокойно». «Сила ума и духа зависит от здоровья тела. NВ. Толстой ездил верхом, занимался физическим трудом под открытым небом, пахал, фехтовал, колол дрова». Но все эти заповеди самому себе так и оставались на бумаге. Эти краткие изречения, казавшиеся поначалу верхом премудрости, на другой день выглядели до неловкости банальными.

Он понимал необходимость тайны. Все его знакомые почли бы старания, направленные к столь сомнительной цели, как писание романов, признаком либо непомерного тщеславия, либо просто глупости. Гуляя по узким улочкам, разговаривая с людьми о свадьбах, помолвках, рождениях, несчастных случаях, преступлениях, смертях, торговле, футболе, он чувствовал себя по меньшей мере потворщиком собственным слабостям: людская молва казалась ему такой весомой, сочной, имела мощное нравственное воздействие, а потому была действенна, нужна, тогда как писательство было пустой тратой сил, привеском к жизни, занятием вполне бесполезным. И все-таки в глубине души у него зрела уверенность, подкрепляемая надеждой, что призраки, рождаемые его воображением, рано пли поздно обретут право на жительство.