В Англии

Он уже начинал писать, но всякий раз, как в воображении появлялся реальный человек, он чувствовал, что поместить его в книгу — значит вторгнуться в чужую жизнь. То, что знал, мешало ему, но без этого знания не мог бы написать ни строчки. Его брало отчаяние (к счастью, скоро проходящее), сродни тому, что он испытал, узнав, что Гарри не родной. Все до сих пор незыблемое теряло смысл. Братья и сестры матери тоже оказались чужие. Он в одночасье лишился целой кучи тетушек, дядюшек и кузин! Если бы у него хватило остроумия и веры в себя, какую он сочинил бы комедию!

Неловко писать о людях, которые могут узнать себя: имеет ли он право на это?

И решил изложить все метафорически, как мысли умирающего. Или, может, строго придерживаться фактов? Исписал таким образом две страницы, дальше ни с места, и несколько месяцев в руки не брал перо. Иногда ему казалось: писатель таких романов — динозавр; но это под влиянием модных литературных веяний; метод, который манил его, объявлялся декадансом, упадничеством и просто духовной смертью. Надо было или пренебречь этим, или махнуть на себя рукой. Он не мог ни то, ни другое: слишком сильна была в нем вера в себя, и не был он еще искушен в литературных словопрениях. И он ждал, когда придут к нему первые слова, а пока переводил время и бумагу, записывая все, что придет на ум.

Кто будет его герой? Политик, общественный деятель или один из приятелей? Но где между ними грань? И еще одна проблема: что значит преуспеть и что — потерпеть фиаско? По мнению деда (он узнал об этом окольно), Дуглас — счастливчик. Но стоит взглянуть на деда, и сразу ясно, кто счастливчик, а кто нет. Так что линия «успех — неуспех» бесперспективна. Пожалуй, точнее всего его намерение выразилось в следующем: «Пусть это будет ряд картин, связанных смыслом. Там, где меньше известно, — редина, где больше — густая поросль. Попытка Икара. Нарцисс — главный враг». Но и это казалось претенциозным, как, впрочем, все, что писалось за этим чертовым столом: пять досок столешницы, три фута на тридцать дюймов; четыре ножки; три фута от пола. Одно поколение, второе, третье: раз, два, три; раз, два, три, раз-два-три, Как старинный вальс: вожделение под маской чистоплотности и благовоспитанности.

Когда он касался пером бумаги, образ, чувство, пробудившие вдохновение, были целостны, органичны, по слова для их воплощения приходили с чужих территорий. Такое мучение. Перед ним всегда два полюса: город — школа, родители — преподаватели, приятели — книги, водоворот жизни — покой кабинета, легкость — напряжение сил, действительность — литература, и все это одно с другим на ножах. Какое дело до его писания всем, кого он знал и любил?

Если, конечно, он не назовет их своими именами. А если назвать? Дать всем и всему реальные имена, названия. Найти хорошую камберлендскую фамилию для семьи; он сам появится на страницах книги и сам будет писать ее, так что, естественно, будет всеведущ, как сочинитель старинных романов, и вместе с тем обретет свою лупку в воссозданной жизни. Начав роман, он вернется к этим заметкам, только улучшит их, он любил доводить до совершенства сделанное когда-то.

Мысль в голове ясна, а на чистый лист не ложится. Слова не слушаются. Как описать улыбку, затеплившуюся в душе, тронувшую губы, ожившие в улыбке другие губы, родившееся общение? И он уходит в молчание, которое одно даст верное слово.

Как это может быть: мать боится уехать из Терстона больше чем на три дня, а готова мчаться на край света посмотреть выставку, аукцион, карнавал, купить что-нибудь. Ее не смущают капризные провинциальные автобусы, ожидание на пустынной остановке в каком-нибудь захолустье. А отец поселился бы где угодно, рад куда угодно уехать из Терстона, но из дому его не вытащить, разве только самому уж очень интересна поездка. Вот как сегодня: умчался на соревнования гончих — как ветром сдуло. И они хозяйничали вдвоем с матерью. Все это надо понять, объяснить, описать, вдохнуть во все поэзию и при этом не нарушить правдоподобия.

Ему невыносимо смотреть, как трудится мать, хотя она все делает легко и быстро, никогда не жалуется; но мысль о матери гложет, мысль одолевает реальностью, и он не может успокоиться.

Он в бесконечном долгу. Нельзя, чтобы его успех оплачивался потом и кровью родителей. Деньги — это так важно. Содержатель кабачка не имеет права на пенсию, его отец рассудил правильно: весь скудный прибыток отдает частью жене, частью вкладывает в сыновей. Порой кажется: отец похож на мужчину с рекламы страхового агентства — четыре портрета: двадцать пять лет, тридцать пять, сорок пять и, наконец, пятьдесят пять; седина, в глазах отчаяние: я забыл застраховаться в двадцать пять. И все-таки Дуглас не пошел служить в эти месяцы подготовки к университету и впредь решил не портить каникулы. Ему протянута рука помощи. Чаевых не требуется; если и он когда-нибудь сможет помочь, тем лучше; если не сможет, так хоть даст жизнь своим книгам.