В Англии

Иногда он со страхом ощущал себя чужим всему и вся. Точно он живет в одном мире, а все вокруг происходит в другом: вон муха жужжит и мечется по стеклу; налетел ветер и понес по улице пакет из-под жареной картошки; поднялась и замерла рука, не зная, приласкать или ударить; неизвестное лицо обернулось к нему в темноте; плиты тротуара — не камень, а плотный, серый, точно посыпанный пеплом сахар. По ночам ему снились путаные сны, воздушные налеты из далекого прошлого; в ушах завывание сирены, мозг взрывают тяжелые бомбы виновности; зенитные «точки-тире» настоящего улетают белым пунктиром в бездонное небо, защищая от прошлого; санитарные машины увозят мольбу о прощении по закоулкам совести, а повсюду валяются, раненные осколками, надежды, убитые амбиции. Отбой! Он садится в постели, изумляясь тишине, царящей в доме, тому, что слышанные им грохот и вой не разбудили город; кругом мертвая тишина, только где-то на подъеме грузовик переключил сцепление на первую скорость. И вдруг самое страшное — глаз воображения выскользнул из головы и оглядывает разрушения; точно глаз Пикассо, он так и будет жить отчужденно то кусочком мрамора, то золотой рыбкой, то огнем маяка — одноглазого циклона, глаз вращается в своем гнезде, посылая снопы лучей во тьму ночи, рисуя причудливые тени; выскользнул и сидит в углу комнаты, гипнотизируя, исторгая из груди неслышные, безмолвные звуки, терзающие только его самого, не имеющего плоти.

Сегодня суббота, Гарри вернется в пять, к чаю. В пять тридцать отец откроет пивную. Покоя не будет.

Отложил стихи, взял другую тетрадку; в ней заметки для будущего романа. Пока не написано ни одной страницы, но в роман верится сильнее, чем в стихи. Он охватит жизнь трех поколений, в нем будет семья, похожая на его собственную. Читая, он все больше убеждался, что людей из его среды всегда изображают то шутами, то уголовниками, то чудаками, и это возмущало его до глубины души. Простой человек на экранах кино, телевидения, по радио — грубый, неотесанный малый, не обладающий ни тонкостью чувств, ни глубиной ума; женщины, такие, как мать, убирающие чужие квартиры, — всегда комические персонажи, у которых коротенькие плоские мысли и такой же под стать язык. Он еще и поэтому хочет писать роман — восстановить справедливость.

Он пробегает сделанные заметки. «Роман о семье, которая не ощущает себя семьей (в отличие от Будденброков или Сарторисов) и которой чуждо понятие истории даже если это их собственная история». На полях: «мой отец никогда не рассказывал мне о своей жизни: жизнь как жизнь, ничего интересного». Его дед тоже не рассказывал, по крайней мере ему, Дугласу, а вот брату рассказывал. Дуглас завидует Гарри. Другая запись: «Люди, такие, как моя семья, — буквы алфавита истории: слова, предложения, имена собственные — разряды более высокого класса».

И дальше: «До деда — эпос, дед — героическая поэма, отец — серебряный век, я сам — декаданс». На полях лаконичное: «Неглубоко». Еще одна заметка: «Деда связывали обстоятельства, он почти во всем зависел от них, только первый выбор — по своей воле, и то выбирать было почти не из чего: короче говоря, раз и навсегда отлит обстоятельствами; отец — литейная форма разбита, но потоки лавы скоро окаменели; он сам — осознанное стремление разбить каменный панцирь, но сохранить из прошлого… Что?» И еще: «Первое поколение кует оружие, второе пробует употребить его, третье не нуждается в нем, хочет отбросить». «Кто из рабочих, настоящих рабочих, а не тех, у кого мама — учительница, а дядюшка — писатель, умеет говорить точно, красиво и длинно? Один только добрый, безумный Джон Клэр. Вот если бы матушка Лоуренса не была такой первосортной аристократкой». Он пробовал, нащупывал и более конкретные линии. «Любовь. Дед никогда не произносил этого слова. Самое большее, что говорил: „Я к ней добром“. В разговоре с ним даже вскользь не коснуться этого. Отец любит мать, но, услыхав это слово, нервно поеживается. Мать впадает от него в столбняк. Я сам произношу слово „секс“, испытывая неловкость, и либо нестерпимо застенчив, либо безудержно развязен». Жизнь деда «захлопнулась» в восемнадцать, отца — в двадцать два — в том и другом случае браком. Брак действует как динамит, только в обратном направлении: как будто засняли взрыв и пропустили пленку обратно, так что и камни и осколки получили центростремительный импульс, заново складывая скалу. «Можно ли сделать, чтобы история семьи отражала историю страны?» На полях: «не стоит и пробовать». «Может ли тема труда проходить сквозь всю книгу, все равно как любовная интрига?» На полях — «опять избитая фраза», ниже: «избитая фраза — повивальная бабка оригинального», и под всем этим: «Боже!»