В Англии

Лестер смотрел, как она одевается: натянула халатик и чуть покраснела, почувствовав на себе его взгляд, а всего минуту назад его руки ласкали все ее тело. Она прижала палец к губам и вышла из комнаты. Лестер сбросил одеяло и оглядел себя. Вытянутые расслабленные мускулы, белое тело, только шея и руки до локтя темные от загара точно следы колодок. В уме и душе Лестера борются между собой тяга к благопристойной жизни и животные инстинкты, которые, как он ощущал порой с горечью, порой с удовлетворением, были очень сильны в нем. Она была славная старуха. Не сетовала, не жаловалась. Из-за него ей многое приходилось терпеть: это его не касалось. Она ничего не требовала — не имела права. Рисковала из-за него. Ну что ж, это ее личное дело.

Придя к ней, сейчас же ложился в постель, а встав с постели, спешил домой. Дети уже давно спали. Он подтянул колени, пощупал мускулы икр. Эластичны, не дай бог станут жесткими. Еще сезон, и эта жизнь, эти люди, эта забытая богом дыра — все они только его и видели.

Гарри медленно катил на своем велосипеде, темно хоть глаз выколи, ночь полна знакомых звуков и шорохов. Шила приехала в Терстон одна, но обратно он проводил ее, настоял на своем, эта галантность была пышным бантом на подарке, который он только что получил, — целая охапка совсем новых чувств и ощущений. Они около часа целовались у ворот — сейчас он ехал, затаив дыхание, боясь потерять хотя бы крошечный цветок из этой охапки.

Прошедший день виделся таким огромным, что другим дням, казалось, не хватит места. Уборка покоса: глаза Шилы — как она смотрела на него с воза; украдкой сорванный поцелуй за конюшней; томление перед началом фильма, и сверх всего — словно вся его жизнь была ниточкой пороха, ведущей к пороховой бочке, — бесшумный взрыв каждого нерва, сотрясший воздух и вернувшийся ударной волной обратно.

Он соскочил с велосипеда и пошел, ведя его за руль, чтобы протянуть время, чтобы этого времени стало как можно больше.

Особенно старым Джон чувствовал себя по ночам. Тьма обволакивала его, и в настоящем он был не больше чем призрак. Повсюду вокруг себя, на проселках, на холмах и дальше у моря, он чуял этой субботней ночью раскованный бег юности: они не боятся потерять работу, не валятся с ног от усталости, у них есть деньги, досуг, воля, свобода выбора; сыновья его сыновей — они словно принадлежат чужому племени. Если бы только можно повернуть жизнь вспять.

До деревни его подвезла попутная машина, дальше он пошел пешком; шел медленно, запахнув поплотнее ворот, хотя было совсем тепло, сжимая и разжимая в карманах руки: пальцы совсем свело артритом, приходится все время шевелить ими; концертино давным-давно завернуто в тряпку и спрятано подальше в гардероб. Колени тоже начинают болеть, особенно когда поднимаешься в гору, а ведь было время, когда он, как олень, взбегал вверх по этому косогору после целого дня работы.

Им этого не понять. Иногда он пытался рассказать Гарри, как все было тогда, но всегда его повествование звучало или смешно, или трагично, а сам он выглядел клоуном или рабом: никогда не получалось правильно, никому не мог втолковать, что в прошлом не могло быть иначе, что в тяжелом труде вместе с болью и беспросветностью была и своя радость. Гарри, конечно, верил ему но понять этого не мог.

Да он и сам плохо понимал; иногда, всматриваясь в прошлое, видел самого себя: рубит уголь, грузит тележку; встречался взглядом с собой, ушедшим, и мотал головой: то, что ушло, и вправду непостижимо.

Джозеф понимал. Он мог понять. Сам начинал с крестьянского труда и всегда был труженик. А другие… они все живут хорошо… И это не удивительно. Перемены, перемены, лавина перемен обрушивается на него со страниц газет, экрана телевизора — и люди, конечно, должны перемениться.

Вышел на ровное место, его шаги только одни нарушают тишину; он идет еще медленнее, думает этой ночью об Эмили, первой жене, о своей любви. Им не понять; она всегда была в его памяти молодой, свежей; он опять был с ней, любил ее; но все губила плоть: его — плененная старостью, ее — обращенная в прах. А сам он оставался прежним. Так же гневался, испытывал те же радости, искал тех же наслаждений и, что самое странное, питал те же надежды; но в старости своей не мог никому сказать этого — справедливо сочтут дурнем, в старости своей должен был подавлять на выходе каждый импульс на окончании нерва, не дать ему прорваться сквозь морщины кожи, нельзя больше раскрывать себя перед людьми; плоть — темница, в которой замкнута его воля.

Боже мой, боже мой, выстукивают шаги; никогда не берег он свое тело, никогда не холил его; оно было его оружием в сражении, он одолевал им нужду, желания, иногда спотыкался, видел мало, но чувствовал вполне достаточно для одной жизни; и теперь оно медленно окостеневало: не надо сходить с ума, лучше замкнуться.

Взглянул на небо: четкий полумесяц на черно-синем небе. Сад весь в цвету сияет. Дверь в его дом, ключ от двери под камнем.