В дебрях Маньчжурии

Мы угостили их чаем, после чего они стали расспрашивать нас, не встречали ли мы двух русских охотников, при чем описали довольно точно наружность недавних ночных посетителей, браконьеров.

Для нас стало ясно, что это группа таежников, выслеживающих похитителей соболей, с целью совершения над ними таежного самосуда.

Трое из пришедших по-видимому были звероловы, а пять вооруженных несомненно принадлежали к хунхузской шайке, оперировавшей в тех местах.

Хунхузы были очень сдержаны и избегали разговоров с нами, посматривая на нас исподлобья своими дикими строгими глазами.

На наши вопросы, зачем им русские охотники? Звероловы отвечали неохотно, ограничиваясь одной фразой «Будунды».

Узнав, в какую сторону они пошли по тропе, таежники двинулись им в след, спеша наверстать потерянное время.

«Ну, будет потеха! – произнес Афанасенко, смотря на тропу, по которой шагали удалявшиеся фигуры китайцев, – Не сдобровать нашим браконьерам! Попались голубчики! И по делом! За грабеж нигде не гладят по головке, а наипаче в тайге!.. Будет буран! Вон как шумит тайга и плачет жалобно и тоскливо!» – прибавил он, кутаясь в меховую куртку и входя за мною в фанзу.

Буран действительно разразился с небывалою силой и продолжался втечение трех дней. Мы сидели это время в фанзе и коротали долгие ночи и недолгие дни в разговорах на разные темы, при чем много места уделяли воспоминаниям о таежных встречах и приключениях нашей скитальческой жизни.

На третий день к вечеру буран прекратился и ветер как-то сразу стих. Настала та невозмутимая тишина, которая всегда бывает после бури. Мы вышли из фанзы на разведку. Глубокие сугробы рыхлого снега намело в тайге. Тропы не было видно, ее засыпало и сравняло с общим снежным покровом, искрящимся под бледными лучами полной луны, медленно плывущей в глубине темного неба. Мороз крепчал и раскалывал своим леденящим дыханием стволы деревьев и застывшие воды горной реки, на берегу которой приютилась наша убогая фанза.

Где-то на ближайшем кедре кричал и заливался хохотом филин-пугач и горное эхо вторило этим звукам, как бы спрашивая «кто такой?», «кто такой?». Ему отвечал таинственный голос из глубины лесных дебрей «Я здесь!», «Я здесь!».

Последняя ночь, проведенная нами в фанзе, имела трагикомический конец. От неисправного дымохода в кане, искры и пламя проникли наружу и зажгли цыновку, бывшую под нами.

Ночью я проснулся от неистовых криков Афанасенко, вопившего благим матом: «Пожар! Горим! Воды скорее! Воды!».

Я вскочил, как ошпаренный. Передо мной на кане Афанасенко совершал какой-то дикий танец и хлопал себя по бокам, где его суконная куртка и брюки тлели и дымились, извергая фонтаны искр. Цыновка, на которой мы лежали, горела уже огнем и из дымохода, как из вулкана, гудели языки пламени и столбы едкого черного дыма. На мне также начала тлеть одежда и я чувствовал нестерпимый жар от горящей на моем боку ваты.

Не долго думая, я схватил ведро с ледяною водой, принесенною накануне и окатил ею своего приятеля с головы до ног. От неожиданности такого душа, он едва не захлебнулся и улетел кубарем с кана, срывая с себя тлеющие куски злосчастной куртки.

Долго еще нам пришлось повозиться, чтобы прекратить пожар фанзы. Много ведер воды вылили мы на кан и в дымоход, пока не сбили огонь и не погасили его совсем.

О сне нечего было и думать: глиняный кан и земляной пол фанзы превратились в топкие болота. Глаза наши истекали слезами и воспалились от густого едкого дыма, который не давал возможности ни дышать, ни смотреть.

Наконец, под утро мы кое как справились с этой бедой и привели в относительный порядок себя и внутренность фанзы.

Все хорошо, что хорошо кончается, и для нас этот ночной эпизод послужил только темою для бесконечных шуток и веселого настроения. Я до сих пор без смеха не могу вспомнить комичную фигуру Афанасенко, плясавшего танец апашей, на горящем кане и вопившего во все горло: «Горим! Горим».

Утром, при дневном свете, взглянув друг на друга, мы разразились неудержимым смехом, до того комичны были наши физиономии и фигуры! Грязные, как трубочисты, оборванные и мокрые, с красными, как у кроликов, опухшими глазами, мы представляли собой настоящие пугала, что ставят на огородах, против нашествия пернатых вредителей.

Отмыв в проруби сажу и грязь, мы развели большой костер, что бы согреться и хоть немного обсушиться. Кое-как починив прожженную одежду и закусив на скорую руку вяленым мясом кабана, мы расстались с злосчастною фанзой, едва не превратившей нас в бифштексы, и тронулись по глубокому снегу, пробивая новую тропу к станции Хайлин, до которой было не менее сорока километров, куда мы добрались только через два дня, измученные и изнуренные до последней возможности.

Через месяц мы снова побывали в тех местах, где потерпели аварию в заброшенной таежной фанзе.