В долине Иордана

„Какъ гора спала съ моихъ плечъ когда я вернулся на землю изъ волшебнаго міра видній и вмсто мрака увидалъ свтъ лампады мерцавшей предъ кроткимъ ликомъ Спасителя. Никогда еще я не молился такъ пламенно, никогда до сей поры мн не представлялось такъ ясно искушеніе, въ первый разъ въ своей многолтней жизни я чувствовалъ себя такъ близко къ Тому на служеніе Которому обрекъ себя съ дтства.“

Такъ разказывалъ просвтленный духомъ старецъ, и мн казалось что слова его передаютъ то что перечувствовалъ и переиспыталъ не одинъ паломникъ проведшій ночь въ пещер Сорокадневной Горы. Углубясь въ темные своды ея и оставшись наедин со своими мысля. ми, я живо припомнилъ вдохновенный разказъ; видніе мн показалось реальнымъ, въ своемъ сердц я ощутилъ возможность врить въ него, а воображеніе готово было дорисовать то изъ чего образы слагались сами собою во мрак пещеры и въ тиши ея каменныхъ стнъ. Я поспшилъ выйти изъ вертепа Искушенія на площадку висящую надъ обрывомъ горы. Бальзамическій воздухъ пустыни наполнилъ мою грудь, лучи сирійскаго солнца облили мое лицо, и въ глазахъ заблистала нестерпимымъ блескомъ серебристая поверхность Бахръ-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бжали отъ моихъ очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключемъ во всемъ моемъ существ и какъ-то осязательне и живе чувствовалась во мн полнота ея и желаніе жить.

И я жилъ въ эти мгновенія, и все казалось жило вокругъ меня; самый камень словно ожилъ, нагрваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханіемъ втерка набгавшаго изъ мрачнаго ущелья Вади-Кельтъ. Голубое какъ индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужныхъ облачковъ бжала по немъ куда-то далеко, направляясь къ пустынямъ Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись втры Іорданской долины; легкій паръ носился надъ струей Іордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испареній казалось тяжелымъ дыханіемъ водной стихіи, задавленной каменными объятіями косной земли. Я заглянулъ внизъ; предо мною взлетая, танцуя и кружась надъ странною глубиной, носились какія-то птички, въ род скворцовъ, которыхъ звонкія псни казались мн звукомъ оживающей скалы, псней согртаго камня. Эти птички — друзья обители Горы Искушенія, ея единственные пвцы. Прирученные монахами, веселыя птички цлыми десятками носятся надъ обрывомъ, схватывая на лету бросаемые имъ сверху кусочки пищи и тмъ утшая безмолвныхъ отшельниковъ горы.

Я не помню сколько времени простоялъ я надъ обрывомъ, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ея тишиной; голосъ монаха призывавшаго въ церковь вывелъ меня изъ созерцанія. Подъ сводами мрачнаго пещернаго храма началось богослуженіе; синій дымъ благовоннаго куренія наполнилъ вертепъ; самыя стны его казалось звучали молитвеннымъ пніемъ, которое раздавалось подъ сводами каменнаго храма, проникало въ камень и выносилось на широкій просторъ. Но голосъ жизни не проникалъ въ катакомбы умершія для міра, какъ не проникалъ сюда солнечный лучъ, и только втерокъ, порой налетавшій извн и заставлявшій еще боле клубиться иміамы, говорилъ о томъ что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мн было въ эти минуты; мн казалось что я стою на рубеж міра и пещеры, жизни и аскетизма, влекущихъ къ себ неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мн хотлось въ эти мгновенія, но жизнь взяла свое… Я вышелъ снова на свтъ, и, несмотря на просьбы добрыхъ иноковъ, предлагавшихъ чай и плоды, поспшилъ спуститься съ Горы Искушенія, боясь чувства которое охватило меня. Рядъ благословеній напутствовалъ меня съ вершины горы, и я чувствовалъ слезы умиленія когда спускался съ обрывовъ священной горы. Оглянувшись назадъ, я увидлъ небольшую кучку черныхъ монаховъ столпившихся на своемъ воздушномъ балкон и посылавшихъ мн благословенія съ высоты своего орлинаго гнзда.

Спустившись съ Горы Искушенія къ быстрому потоку Султанова источника, я былъ уже далеко отъ міра подвижниковъ, жителей иного міра. Тихій, слегка журчащій ручеекъ катился между зелеными берегами и указывалъ путь на Іерихонъ и къ русскому мсту, Галгалл еврейской исторіи; эта струйка вела меня къ другому міру, откуда я пришелъ и куда снова я долженъ уйти…

По знакомой дорог быстро помчались наши кони, вспугивая десятки крохотныхъ птичекъ распвавшихъ въ колючихъ кустарникахъ и топча быть-можетъ сотни незримыхъ пвцовъ стрекотавшихъ въ трав, которую уже начали опалять жгучіе лучи Палестинскаго солнца.

— Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)! произнесъ благоговйно Османъ, замтивъ что его господинъ не можетъ оторваться отъ сильныхъ впечатлній производимыхъ Горой Искушенія даже на полудикихъ сыновъ пустыни. — Йаллахъ емхи (идемъ впередъ)! Джебель Каранталь осталась назади, счастливая Ер-Рихи лежитъ на нашемъ пути; джай москосъ ( русскій чай) ожидаетъ тебя и хорошій обдъ готовъ для Османа.