В долине Иордана

Не усплъ еще разсяться дымокъ отъ выстрла, и гіена еще не перестала биться въ агоніи, какъ другой выстрлъ съ противуположной стороны прогремлъ не вдалек и, отдавшись глухо, раскатился по зеленой чащ. Я остановился какъ вкопаный, не понимая что происходитъ вокругъ меня. Какой-то невидимый охотникъ преслдовалъ животное, за которымъ не охотятся никогда на Восток; невдомая рука сразила оторопвшую при вид моемъ гіену; невдомый стрлокъ нарушалъ покой только-что проснувшагося лса, поражая своимъ выстрломъ невдомую новую добычу. Чувство самосохраненія заговорило во мн впервые, и я прислъ инстинктивно за кустами, не желая представлять собою хорошую цль для невидимаго стрлка. Крпко сжимая въ рукахъ врную берданку, которая не измняла мн никогда, я ожидалъ съ нетерпніемъ развязки происходившихъ событій, готовясь принять даже бой если того потрбуетъ невдомый противникъ. Вс розказни о грабежахъ инасиліяхъ со стороны за-іорданскихъ бедуиновъ, слышаныя мною въ Іерусалим, припомнились какъ-то особенно рельефно въ эти минуты трепетнаго ожиданія и неизвстности. Къ счастью, он продолжались не долго, такъ какъ высокій худощавый Арабъ въ длинной блой рубах, подпоясанной верблюжьимъ канатомъ, который увивалъ и его голову, потонувшую въ складкахъ безконечной чалмы, вышелъ на прогалину, гд лежала убитая гіена въ своей еще дымившейся крови. Въ рукахъ незнакомца было длинное кремневое ружье, на пояс весьма длинная кривая сабля, а пара старинныхъ длинныхъ пистолетовъ въ кожаныхъ чехлахъ довершала вооруженіе. Подойдя къ гіен, Арабъ презрительно ткнулъ ногой, и слова проклятія мертвому животному полились неудержимыми потоками. Человкъ проклинавшій трупъ африта (злаго духа) въ немъ обитавшаго былъ увренъ, его слова слышитъ лишь небо и лсъ; увлеченный гнвомъ, местью, онъ и не замчалъ что предъ нимъ, не скрываясь теперь, стоялъ невольный свидтель убійства и проклятій.

Увидавъ невдомаго преслдователя только-что убитой гіены, я безъ шума приподнялся изъ-за кустовъ и вышелъ насупротивъ Араба издвавшагося надъ трупомъ марафимъ (оборотня) и сахара (волшебника), которыми обыкновенно обзываютъ гіену. Легкій стукъ моей берданки о стволъ дерева, немного заслонявшаго меня, заставилъ Араба обернуться въ мою сторону и увидть внезапно появившагося гяура. Громъ грянувшій надъ головой проклинавшаго не поразилъ бы такъ суеврнаго мусульманина какъ неожиданное появленіе странно одтаго, увшаннаго оружіемъ, Франка, среди лсной чащи, куда не любитъ заходить европейскій туристъ. Я не знаю что подумалъ въ эти минуты изумленный бедуинъ; но я видлъ весь ужасъ охватившій его при вид меня, который я невольно сравнилъ съ недавнимъ ужасомъ оторопвшей гіены. Сынъ пустыни и за-іорданскихъ горъ затрепеталъ словно преступникъ пригворенный къ казни, въ глазахъ его выразился такой испугъ, смуглыя щеки его такъ поблднли какъ будто онъ увидалъ не подобнаго себ человка, а злаго духа, африта или шайтана, при одномъ произнесеніи именъ коихъ дрожитъ правоврный мусульманинъ. — Аусъ биллахи минъ — эш-шайтанъ я рабби, хауенъ аалейна я рабби, джэбъ эль-фареджи я Аллахъ (Спаси меня, Господи, отъ дьявола, помилуй меня и пошли мн спасеніе, о Боже)! лепетали поблднвшія уста Араба, которому представилось въ самомъ дл что предъ нимъ стоитъ дьяволъ, привидніе, а не человкъ, такой же охотникъ какъ и онъ самъ. Мн стали понятны теперь состояніе души Араба и весь ходъ мыслей охватившій его при вид невдомо откуда появившагося Европейца. Преслдуя зачмъ-то гіену, вроятно проявившую какое-нибудь «художество», горячій бедуинъ, въ порыв охотничьяго пыла, убилъ животное пользующееся особымъ покровительствомъ дьявола и прочей нечистой силы, — убилъ гіену которую не совтуютъ никогда стрлять опытные охотники-туземцы, боясь попасть въ оборотня или злаго духа, часто являющихся въ вид гіены. Мой незнакомецъ сдлалъ это преступленіе, проклялъ африта надъ трупомъ животнаго его вмщавшаго, и не мудрено что увидавъ Европейца-гяура проклятаго Пророкомъ, принялъ его за оборотня исшедшаго изъ убитой гіены. Какъ окаменлый стоялъ бедуинъ, призывая на помощь имя Божіе и Пророка противъ страшной нечистой силы, которою представлялся ему неподвижный европейскій охотникъ, изумленный въ свою очередь, съ ружьемъ готовымъ на бой, но съ сердцемъ говорившимъ иное.