Въ двнадцатомъ часу

Пожертвовалъ! и опять все жертвы и жертвы! Я не требую отъ него жертвъ, ни тхъ, ни другихъ! Я не могла выносить лондонскаго воздуха, ни его томительныхъ сезоновъ, ни пустого однообразія его гостиныхъ, ни пыла и жару его нелпыхъ раутовъ. Не могла; кровь моей матери возмущалась противъ этого накрахмаленнаго величія, противъ этого кривлянья вжливости; я задохлась бы въ этой атмосфер... Ну такъ зачмъ же онъ не оставляетъ меня въ своемъ замк? зачмъ? Какое дло людямъ, счастливо ли мы живемъ, или нтъ? Долженъ ли онъ ради этого отъ всего отказаться: отъ привычнаго образа жизни, отъ своихъ надеждъ и честолюбія? Не для того ли, чтобъ бремя благодарности, которое онъ наложилъ на меня, еще боле тяготило бы меня? Въ какую пропасть я опять попала! Завтра же ему скажу, что мн понятно все, что въ душ его происходить, что ради меня онъ не долженъ уничтожаться отъ бездйствія, что довольно и того, если одинъ изъ насъ будетъ безроднымъ.

—

Онъ не хочетъ; онъ увряетъ, что жертвы никакой нтъ и что для Эдгара необходимо провести это лто въ Ницц. Когда же я настаивала, думая, что Эдгаръ со мною можетъ хать въ Ниццу, онъ посмотрлъ на меня и сказалъ: «Послушать насъ, такъ можно подумать, что мы ищемъ только повода, чтобъ разъхаться.» Онъ говорилъ это съ улыбкой, но въ глазахъ его была ночь, грозная ночь... Поводъ! Ну конечно! вдь я не понимаю даже благороднаго честолюбія мужчины. Я только притворяюсь, будто что-нибудь понимаю; притворяюсь, потому что это мн угодно, потому что я ищу только повода — повода разъхаться... Ну разумется! разумется!

—

Онъ не любитъ меня. Это не любовь, если она не основана на уваженіи, а можно ли уважать женщину, которой нельзя довриться даже въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни... которой нельзя — ну да! нельзя вообще оказывать доврія? Оно и понятно: врность есть добродтель, и какъ всякая добродтель, есть достояніе породы; люди не пріобртаютъ добродтелей съ втра, по случаю; врные люди родятся изъ поколнія въ поколніе, какъ заводскія лошади. И какъ добродтели переходятъ изъ рода въ родъ; такъ и недобродтели переходятъ какъ наслдіе отъ отца къ сыну; изъ этого выходитъ, что джентльмэнъ можетъ происходить только отъ прямой линіи джентльмэна, а бдная танцовщица на маленькомъ театр можетъ быть матерью только безчестной женщины. Не такъ ли вы думаете, мистеръ Д.? По-крайней-мр взоръ, которымъ вчера вы удостоили меня, когда я хотла показать мистеру Уэсли нашъ нмецкій вальсъ, этотъ взоръ слишкомъ ясно выражалъ эти мысли.

—

Нтъ, онъ не любитъ меня! онъ никогда не любилъ меня! Что-то въ род страсти могъ онъ ощущать, и эту страсть, которая могла возмутить даже его холодную кровь — именно только такую страсть и могло возбудить такое существо какъ я — такую страсть я должна внушать и пылкому мальчику, для того чтобъ, вселивъ такую страсть, самой раздлять ее — ну конечно, оно и понятно! Да ужъ и есть ли въ томъ надобность? Для такого низкаго существа нужна ли даже страсть, чтобъ раздлять ее? О Боже! можетъ быть, я чрезчуръ уже несправедлива къ нему. Но разв могу я выносить такіе взгляды, которые мн теперь приходится довольно часто подмчать? И неужели мн могутъ запретить прекрасное находить прекраснымъ? Да, мистеръ Д., вашъ родственникъ Робертъ красивъ, очень красивъ — вотъ какъ ньюфоундлэндская собака, и я хочу съ нимъ поиграть какъ съ огромною, красивою собакой, которая предана своей хозяйк; онъ долженъ лежать у моихъ ногъ, когда я этого хочу; онъ долженъ осмлиться руки мои цловать, когда я этого хочу, долженъ — слышите ли, мистеръ Д. — долженъ!

—

Онъ назначилъ чрезъ недлю нашъ отъздъ, тогда какъ въ начал ршился-было прожить здсь до іюля. Онъ очень торопится ухать отсюда. Очень понятно: девятнадцатилтній юноша съ блыми, блестящими зубами и съ силою удержать лошадь на всемъ скаку, непремнно опасенъ для молодой двадцатидвухлтней женщины... безконечно опасенъ!

—

Хотя бы искорка ума была въ голов Роберта! Сегодня я раздразнила его, осмяла его за совершенное невжество; вдь онъ ни одной строки Шекспира не читывалъ! Я была жестока — и хотла быть жестокою. Какъ мн хотлось сказать мистеру Д.: «Вотъ человкъ, котораго вы считали опаснымъ для меня — для меня!»