Читаем В мире античных образов полностью

Но не дикий я тигр и не гетульский лев...Не затем я иду, чтобы терзать тебя...Брось за матерью бегать —Время быть и с мужчиною.

А иначе бедную Хлою ждет печальная участь Лидии, которой часто приходилось прежде снимать крюк со своих дверей, а теперь к ней редко стучится в окна буйная молодежь:

Очередь твоя — и дурной старухойТщетно будешь звать в переулке дальнемБлудных...

Так наслаждение мгновеньями любви получает новую остроту и новую привлекательность из осознанности предстоящей смерти:

... Но ведь всех одинаково ждет насНочь — и дорогою смерти ступать нам.

Политический ренегат Деллий, этот «перелет» гражданских войн, очевидно, составивший себе на этом промысле кругленькое состояние, получает от Горация совет сдерживать дух «в счастьи от радости чрезмерной», так как все равно он «предназначен судьбою к смерти»:

Ты дом свой бросишь, лес твой накупленныйИ виллу с Тибра желтыми волнами,И твой наследник завладеетКучей громадной твоих сокровищ.

Так «золотая середина» в накоплении имущества, разумное искусство пользования этим имуществом получают еще новое обоснование в том, что:

В одном мы месте все будем собраны...Вращает урна жребий: он выпадетПоздней иль раньше — и усадитВ лодку Харона навек в изгнанье.

Миросозерцание античного человека вообще отличалось обилием пессимистических мотивов, что имело определенную социологическую обусловленность. Постоянная зависимость воспроизводства от конъюнктуры захвата рабской силы и вследствие этого постоянное перемещение ведущих центров рабовладельческих обществ, отсутствие в рабовладельческом обществе перспектив на будущее вследствие отсутствия такого класса, который мог бы взять на себя организацию производства на новых, прогрессивных началах, — все это приводило к перевернутой философии прогресса: блаженство могло быть найдено либо где-то далеко позади, в золотом веке, либо у нетронутых культурой варваров. Гораций пытается преодолеть этот пессимизм указанием на возможные блага быстротекущей жизни, но это преодоление куплено сомнительной ценой хрупкой хозяйственной автаркии, чувством относительной стабилизированности своего экономического положения. Сужение желаний и стремлений, искусство использовать будущее мгновение было, пожалуй, при этих условиях единственным, хотя временным и малонадежным, способом отвлечься и от пессимизма, и от проповеди бесстрастности и безразличия.

* * *

Основной и неотъемлемой заслугой Горация для римской поэзии является его мастерство в передаче латинскому языку «мелоса» греческой лирики VII—VI веков. Ему действительно удалось достигнуть настоящего звучания Архилоховых, Алкеевых, Сапфических строф на родном ему языке. Из более поздних эллинских поэтов только талантливый александриец Асклепиад повлиял на метрику Горация. Поэт прекрасно, может быть, даже чересчур самоуверенно сознавал значение того, что он первый

... Преложил песню ЭолииВ италийских ладах...

В своем знаменитом «poscimur» он сравнивает себя с Алкеем, хотя этот поэт был столь же лириком, как и страстным политиком, за что поплатился даже изгнанием, что было диаметрально противоположно проповедовавшемуся Горацием умению жить. Возможно даже, что известный рассказ Горация о своем бегстве во время филиппской битвы, будучи несомненно подлинным в самом факте, — в своем поэтическом оформлении, в частности в красочной детали о том, как поэт бросил свой щит, восходит к аналогичному стихотворению Алкея, сведения о котором сохранены (Геродотом, И это формальное родство с Алкеем дает Горацию повод гордо воскликнуть:

Лира! Будь со мной, украшенье Феба!Ты краса пиров у богов верховных,Людям ты в трудах и покой, и сладость.

Поэтическое самосознание Горация здесь перерастало в сервилизм перед Августом и экономическую зависимость от Мецената. Именно к Меценату этот сын вольноотпущенника гордо обращается:

Нет, сыну бедности,Кого зовешь ты, — нет, не назначено,Мой милый Меценат, мне смерти,Волны меня не задержат Стикса.

Поэтическая фантазия рисует Горацию его превращение после смерти в лебедя, певучую птицу, мчащегося и к берегам Босфора, и к гетульским Сиртам, и в гиперборейские страны:

Перейти на страницу:

Похожие книги

Дискурсы Владимира Сорокина
Дискурсы Владимира Сорокина

Владимир Сорокин — один из самых ярких представителей русского постмодернизма, тексты которого часто вызывают бурную читательскую и критическую реакцию из-за обилия обеденной лексики, сцен секса и насилия. В своей монографии немецкий русист Дирк Уффельманн впервые анализирует все основные произведения Владимира Сорокина — от «Очереди» и «Романа» до «Метели» и «Теллурии». Автор показывает, как, черпая сюжеты из русской классики XIX века и соцреализма, обращаясь к популярной культуре и националистической риторике, Сорокин остается верен установке на расщепление чужих дискурсов. Автор комплексно подходит к эволюции письма Сорокина — некогда «сдержанного молодого человека», поразившего круг концептуалистов «неслыханным надругательством над советскими эстетическими нормами», впоследствии — скандального автора, чьи книги бросала в пенопластовый унитаз прокремлёвская молодежь, а ныне — живого классика, которого постоянно называют провидцем. Дирк Уффельманн — профессор Института славистики Гисенского университета им. Юстуса Либиха.

Дирк Уффельманн

Литературоведение / Прочее / Культура и искусство