В мире античных образов

Меня узнают колхи и в Дакии,
Пред ратью Рима тщетно храбрящейся,
Гелон далекий, и заучит
Умный ибер иль из Роны пьющий.

Это была не только вольность по отношению к своим покровителям, — только здесь Гораций позволил себе выпрямиться в придворной обстановке и заявить о самостоятельных правах поэтического гения. И он смотрел не только вширь географически, — в своем стихотворении, может быть, наиболее популярном в новой литературе, он заявил притязания и на бессмертие. Гораций уверен, что его поэзия — «памятник, меди нетленнее», и с бурным пафосом продолжает:

Нет! не весь я умру — часть меня лучшая
Избежит похорон; славою вечною
Буду я возрастать, в храм Капитолия
Жрец восходит пока с девой безмолвною.

Для Горация, как и для Вергилия, понятие абсолютной вечности совпадало с вечностью «города» — Рима. Это не было узостью их исторического кругозора; даже учителя христианской церкви, для которых языческий Рим был нечестивым Вавилоном, великой блудницей, верили в «вечность» Рима, ограниченную только наступлением «града божьего». Но Гораций ошибся: проходя, и в очень разнообразных формах, через европейскую литературу, он дошел и до начала подлинной «истории» человеческого общества. Дошел потому, что, несмотря на свою социальную и даже бытовую ограниченность, он остался изумительным мастером стихотворной формы и звука.

В одном отношении Гораций может показаться специфически несовременным и классово-неприемлемым. Он, будучи сам зависимым в своем благоденствии человеком, имел свой «point d'hon-neur» — острую неприязнь к той неопределенной величине, которую поэт презрительно называл «чернью». Проповедуя, что «малым жить легко», что «жизнь коротка», Гораций так скромно перечислял свое имущество:

... Ну, а мне нелживой
Парки суд послал небольшую виллу,
Музы скромный дар, да еще презренье
К черни злонравной.

А вступительная песнь третьей книги прямо начинается с известного:

Непосвященных прочь удаляю я...
А вы — молчите...

Надо отметить, что терминам «чернь» и «непосвященные» русского перевода соответствует один латинский термин «volgus», так что каждый раз смысл Горациева выражения один и тот же.

Нет, однако, сомнения, что Гораций под термином «volgus» понимал не простонародье, не низшие слои римского населения, а своих не в меру придирчивых критиков, которые нападали на смелого новатора главным образом с консервативно-архаизирующей точки зрения. Им не нравились Горациевы новшества, смелость этого выскочки, для которого даже Люцилий был уже превзойденной ступенью.

Этот факт все же не спасает Горация. У него несомненно имеется аристократическое презрение рафинированного интеллигента ко воем, для кого недоступны тонкости и прелесть его поэзии. Да и как мог римский раб, римский люмпен-пролетарий, римский мелкий производитель, бившийся в нужде в условиях рабовладельческого общества, разобраться в «италийских ладах эолийских песен» Горация?

Гораций ошибся в определении «вечности» своего творчества. Он ошибся и в том, что поэту всегда противостоит «чернь» или «толпа». И Гораций, и Пушкин, употребляя это противопоставление, были жертвами своей эпохи, тех классовых обществ, к которым они принадлежали. Однако художественное наследство Горация и, в частности, его «Оды», несмотря на его классовую ограниченность, принадлежит к лучшим памятникам древнеримской художественной культуры. Прошло две тысячи лет со дня его рождения, — «вечность», и в более широком, чем его собственное, понимании, за ним осталась. Но его пафос по адресу «черни» стал обветшавшей и ненужной архаикой.

ВОЛЬТЕР АНТИЧНОСТИ