В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

— Нечто подобное говорил Лев Толстой… Он предпринял последнюю попытку восстановить связь религиозного сознания с реальной общественной жизнью, но потерпел фиаско, за что наш главный кумир назвал его «зеркалом русской революции».

— Не испить ли нам, Иосиф Михайлович, по этому случаю коньяка?

— С удовольствием! — мы чокнулись и пригубили коньячные бокалы.

— Вы, Иосиф Михайлович, как мне показалось, симпатизируете толстовству?

— Не толстовству, а Льву Николаевичу. Немногие понимают, какую благородную, гигантскую попытку преобразования православия предпринял этот писатель-мыслитель. Его замысел равноценен по масштабу протестантской реформации Мартина Лютера. Но… не получилось, как у Лютера… А знаете, почему не получилось? Из-за того самого толстовства. Как и в древние времена, не готов был народ христианский всерьез принять концепцию «непротивления злу насилием». Так, знаете, для красного словца, в идеале, в мечтах несбыточных провозглашали «не противься злому» и «люби врагов своих», а когда приходили зло необратимое и враг всамделишный, то обращались к другому, ветхозаветному — «Око за око, зуб за зуб». Любопытно: как бы сложилась российская история, если бы у Толстого получилась реформация? Если бы удалось превозмочь слияние православия с самодержавием, гибельное для того и другого и столь ненавидимое писателем… Трудно предсказать, но, вероятно, до революции бы не дошло… и не стал бы Лев Николаевич ее зеркалом.

Нас окружили несколько человек, чтобы послушать короткую, но необычную лекцию Иосифа Михайловича — было видно, как высок здесь его авторитет.

«Это что же получается, уважаемый Иосиф Михайлович… По-вашему, если бы толстовская затея оказалась успешной, то пролетарская революция отнюдь не состоялась бы, а, напротив, царь и попы сохранили бы власть над народом? Такую кошмарную картину вы одобрительно рисуете?»

Фразу выпалил высокого роста субъект с длинным, неестественно сужающимся к низу лицом, которого мне представили как доцента кафедры истории КПСС по имени Гена — фамилии здесь не назывались. Доцент уже сильно надрался и держался на ногах в основном за счет своей приятельницы — яркой жизнерадостной блондинки, тоже сильно пьяной. Подвигами алкоголиков меня не удивишь, но такого я еще не видел — доцент на глазах у всех выпил почти полный стакан водки, а теперь демонстративно запивал его красным «Мукузани», налитым до краев в тот же стакан. Я шепнул Иосифу Михайловичу: «Это добром не кончится…» Он молча отошел в сторону, не ответив доценту Гене… Я последовал за ним, он тихо сказал:

«Я несколько раз убеждал Адочку не принимать этого типа, он же, как пить дать, всех заложит. Но у нее какие-то старые, еще со школы, сентиментальные чувства к его подруге — „белокурой бестии“. Мой вам совет, Игорь Алексеевич: избегайте этой компании, если дорожите своей научной карьерой. Говорю так потому, что прекрасно знаю и чем вы занимаетесь в вашем ящике, и ваши перспективы, равно как и то, чем всё это может обернуться…»

Я тогда, помнится, поблагодарил Иосифа Михайловича за совет, но возразил, что не хотел бы отказываться от этого крошечного островка свободы в своей ограниченной всевозможными запретами жизни. Что, мол, ОНИ ТАМ могут сделать со мной за такой «островок»? Выслушав столь пафосные аргументы, он неодобрительно поморщился, а затем прочитал мне небольшую лекцию на тему свободы, которая «при социализме, как известно, есть не что иное, как осознанная необходимость, причем оба слова этого определения являются ключевыми». Иосиф Михайлович далее объяснил, что ОНИ ТАМ могут сделать со мной что угодно… «Уж поверьте моему опыту, — говорил он. — Я защищал нескольких диссидентов немалого калибра. Знаю всю эту кухню, поэтому и предостерегаю вас — предостерегаю, обратите внимание, потому что вы мне симпатичны».