В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

«Я вполне удачно ответила на вопросы общего характера и проявила хорошее владение устной речью. Но — ты будешь смеяться — куда хуже обстоят дела с математикой и с точностью наблюдения, то есть со всем тем, что, если верить учебнику, особенно важно для инженеров, техников и художников. А мои склонности, как сказано в том же учебнике, подходят для литературного труда и публичных выступлений. Что ж, и то хорошо — ведь, как-никак, я пятьдесят лет жизни отдала именно этому. В мои годы было бы не очень приятно узнать, что мне следовало быть, например, плотником».

По окончании «тестов» экзаменатор, мисс Боумэн, сухо сказала мне: «Для вас здесь нет ничего подходящего!» Она была холодной педанткой, в войну служила в Женской вспомогательной службе сухопутных войск и никогда никому не позволяла забывать об этом. Казалось, вместо глаз у нее вставлены стальные шарики. Позже ее назначили помощницей начальницы тюрьмы. Бетти спросила ее, не читается ли в тюрьме курс американской литературы. Та ответила, что читать такой курс некому, и добавила: «Я сама знаю литературу лишь в объеме трех классов».

Со временем Бетти, используя книги тюремной библиотеки, разработала свой собственный курс литературы и раздавала заключенным, желавшим учиться, списки рекомендуемых произведений.

И вот я очутилась в таком месте, где для меня «не было ничего подходящего». Смысл этих слов открылся мне полностью, когда библиотекарша сказала мне: «Нам очень хотелось бы, чтобы вы и Бетти работали в библиотеке, но это невозможно: Пеглер и Уинчелл[12] обвинят нас в слишком нежном обращении с коммунистами!» Кажется, больше всего они боялись Уолтера Уинчелла, который, выступая однажды по радио, разнес в пух и прах администрацию Олдерсонской тюрьмы. Заключенные постоянно грозились, что сразу же после освобождения поедут к Уинчеллу и «расскажут ему все».

В Олдерсоне не пользовались швабрами или щетками на длинных палках — они были запрещены. Женщин заставляли мыть и натирать полы, ползая на четвереньках. Я этого делать не могла. Бетти Ганнет вызвалась мыть пол и в моей комнате, кроме своей; надзирательница не возражала, но мне это было очень неприятно, так как я знала, что Бетти страдает сердечной недостаточностью и очень слаба. Однако в Олдерсоне требовали, чтобы полы всегда блестели, что считалось гораздо важнее, чем состояние здоровья заключенных, будь это даже женщины старые, немощные, беременные или калеки. В течение всего периода «ориентации» ежедневно проверялись чистота и порядок в комнатах. Придирчиво осматривались карнизы, окна, двери, батареи отопления и прочее. Одна надзирательница, высокая, как каланча, выискивала пылинки даже на потолке. «Можно биться об заклад, что у себя дома она этого не делает!» — возмущались женщины.

За курение в постели или невымытую пепельницу заключенных запирали в комнате на шесть часов или лишали права курить. Администрация панически боялась пожара. Регулярно устраивались противопожарные учения. На каждом этаже висели огнетушители. Но в сущности все это было бессмысленным фарсом: по ночам заключенные находились под замком, и легко себе представить, сколько времени пришлось бы потратить в случае несчастья на отпирание каждой двери. На ночь начальницы коттеджей уходили домой. На всей территории тюрьмы оставалось лишь несколько дежурных надзирательниц. Ночной патруль совершал свои обходы через большие промежутки времени. В незарешеченные окна были вделаны массивные неподвижные щиты, исключавшие возможность побега. Опасность пожара усугублялась обилием горючих жидкостей для натирки полов и полировки мебели, а также множеством мягкой мебели в общих комнатах.

В Олдерсоне я боялась только одного — ночного пожара. Все мы сгорели бы заживо. Я особенно нервничала, когда временами порывы ветра доносили запах дыма — недалеко от коттеджа стояли печи для сжигания мусора.

Так протекали дни «ориентации». Большая часть времени уходила на починку и переделку выданной нам одежды. В то время каждой заключенной полагалось по нескольку хлопчатобумажных платьев и брюк. Многие платья были ветхие, выцветшие, в уродливых заплатах. Носить их приходилось круглый год. Зимой они не грели. «Папиросная бумага» — так окрестили мы свои одеяния. Особенно тяжело переносили холода женщины из южных штатов и Пуэрто-Рико. Наш гардероб дополняли чулки, туфли на низком каблуке, простое белье. Полагалось также зимнее пальто, галоши и зонт, кашне и капор. Но всего этого никогда не хватало, и нередко происходили кражи. Перчатки или рукавицы выдавали лишь тем, кто работал на морозе. Бетти связала мне пару варежек, но у меня их украли в мастерской. Этот товар был в большом спросе.