В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Отбыв треть срока наказания, можно ходатайствовать о досрочном освобождении. Еще в период «ориентации» женщины начинали думать и гадать, как получше подготовиться к этому. То была искра надежды, какой-то просвет и вместе с тем коварная ловушка — одна из изощреннейших жестокостей американского тюремного режима. Мы помогали многим женщинам писать эти заявления, подсказывали им, что говорить чиновникам Бюро по досрочному освобождению. И удивительное дело — время от времени нашим «клиенткам» везло. Поневоле мы узнавали массу подробностей о подругах по несчастью. В большинстве это были бедные люди, не искушенные в юридических тонкостях. Около половины составляли пуэрториканки, недавно прибывшие в США и плохо владевшие английским, или же негритянки из глухих районов Юга, где они жили в полном бесправии. Я не встретила ни одной негритянки из южного штата, которая хотя бы один раз участвовала в выборах. Больше того, почти никто из них даже не знал, что по закону они имеют право голосовать. Казалось, сама мысль об участии в выборах страшила их.

Многих из них судили без сколько-нибудь квалифицированной защиты. Адвокаты назначались судом или же Обществом юридической помощи. На Фоли-сквер я не раз наблюдала подобные примеры. Обычно арестованным советовали признавать себя виновными и уповать на милосердие суда. Судья задавал всем стандартный вопрос: «Знали ли вы, что делаете?» — и выпытывал у обвиняемых, не обещал ли им кто-нибудь награду за совершение преступления. Все женщины энергично отрицали подобное предположение. Но дело не в этом ничего не значащем ритуале, а в закулисных подробностях взаимоотношений между обвиняемой и равнодушным, ни в чем не заинтересованным адвокатом. Обвиняемой говорилось, будто между защитником, судьей и прокурором существует следующая договоренность: чем дешевле обойдется государству ведение дела, тем более мягким будет решение. И в нью-йоркской тюрьме и в Олдерсоне я видела вновь прибывающих женщин, настолько ошеломленных свирепостью вынесенного им приговора, что они впадали в состояние шока, граничащего с умопомешательством.

Я не адвокат, но хорошо знаю, что суды очень часто применяют одновременно и законы штатов и федеральные законы и за одно и то же преступление дают двойные сроки. Преступление одно, а наказание получается «двойное». Помню одну заключенную, отсидевшую десять лет в какой-то тюрьме во Флориде, а затем направленную на «досиживание» в Олдерсон. У нее не было ни гроша, и ей помогала только какая-то сиделка из тюремной больницы. Я не берусь судить о справедливости каждого отдельного приговора, но полагаю, что апелляционные инстанции обязаны пересматривать многие дела. Бюро по досрочному освобождению этим не занимается. Спору нет, немало заключенных действительно виновны, хотя только единицы чистосердечно признаются в этом. Но вместе с тем я убеждена, что многие осужденные страдают незаслуженно, к ним не применялась ни презумпция невиновности, ни другие процессуальные льготы. Зачастую они становились жертвами полнейшего равнодушия судьи, помноженного на социальные и расовые предрассудки.

Большое возмущение вызывает то, что за одинаковые преступления выносятся самые различные наказания. Здесь царит сплошной хаос. Если у судьи болит живот или он садист по натуре, значит, подсудимому нет никакого спасения от его жестокости. В общем было от чего приходить в отчаяние. Одну заключенную, приговоренную к десяти годам, освободили, когда истекли две трети ее срока. Другую, обвиненную в таком же преступлении, осудили на тридцать лет, а ходатайствовать о досрочном освобождении разрешили лишь по истечении десяти лет. Иной раз общественное мнение может повлиять на срок заключения, что, видимо, и произошло в этих случаях. Трудно даже вообразить, насколько различными бывают наказания за подделку документов, кражу, торговлю наркотиками или спиртными напитками. Закон не предписывает единообразия наказаний, и это вызывает справедливое негодование жертв капризного и злобного судьи. Вдобавок осужденный, признавший себя виновным, не имеет права на апелляцию.