В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Рождественские праздники были бы не так печальны, если бы заключенным разрешалось хотя бы обмениваться подарками; впрочем, несмотря на запрет, многие так и поступали. При Мэри Гаррис поощрялось любое проявление доброты и великодушия, нынешняя же администрация делает все, чтобы помешать этому. Короче говоря, когда рождество кончалось и исчезали его внешние признаки, заключенные вздыхали свободно. Совсем по-иному праздновался Новый год — дата, отмечающая бег времени и словно приближающая день освобождения. По всей тюрьме выбрасывались старые календари, священник раздавал новые. Все принимались считать и пересчитывать дни, недели, месяцы, годы. Свой второй тюремный год я встретила уже много спокойнее, чем первый. Я как-то освоилась с обстановкой и полюбила мастерскую художественных изделий, если вообще можно что-то любить в условиях ненавистного тебе существования. Кэти присылала мне ежемесячник «Скай рипортер» («Небесный репортер»), издаваемый Хэйденским планетарием в Нью-Йорке. Я возобновила подписку на газеты и журналы и, придя в себя после очередной противостолбнячной прививки, решила не оставаться без дела нн одной минуты. Теперь помимо ежедневной восьмичасовой работы в мастерской я посещала раз в неделю кружок кройки и шитья, бывала на любительских концертах и ходила читать в библиотеку. Осенью от слушания концертов меня отстранили, так как однажды во время пения я разговаривала с Бетти. Через некоторое время мне снова разрешили ходить в «музыкальный класс». Но Бетти туда не пускали, и это было очень грустно — мы уже нигде не могли общаться.

Вскоре до меня дошла важная новость: Верховный суд США принял к рассмотрению апелляцию Олеты Иэйтс, которой к пятилетнему сроку за «нарушение закона Смита» прибавили еще пять лет «за неуважение к суду». Суд согласился пересмотреть еще несколько приговоров по закону Смита, вынесенных в Калифорнии и Пенсильвании. Это были знаменательные прецеденты. Зимой Кэти приехала на свидание, прихватив свою дочурку, чем доставила мне большую радость. Время шло, и постепенно я все больше ощущала реальное значение слов «К выходу», написанных на указателе, который был виден из моего окна…

Центром моей деятельности стала мастерская, а не коттедж, где я только спала, питалась и читала. Здесь не возникали проблемы, столь острые для заключенных 26-го коттеджа. Мои новые соседи вели себя куда спокойнее, не нуждались в моей помощи, и это казалось мне немалым облегчением. К тому же я старалась не проявлять чрезмерного интереса к личным делам моих товарищей по мастерской. Прежнее душевное и физическое напряжение стало просто непосильным. Но, как и раньше, я писала заключенным письма и заявления в официальные инстанции.

Одна наша девушка, заболев трахомой, обратилась в дирекцию с просьбой освободить ее от работы на ферме. Ее заявление было составлено в необычайно резких выражениях. Но она не успела его докончить — к коттеджу подъехал грузовик, увозивший девушек на поле. Положив бумагу передо мной, она попросила: «Элизабет, пожалуйста, допишите!» Ознакомившись с ее «непочтительным» текстом, я поняла, что она ничего не добьется, и набросала следующий «проект» концовки: «Я знаю: нельзя быть такой злой и нетерпеливой, но я уверена, что вы простите меня, узнав, как я мучаюсь из-за глаз, — все время боюсь ослепнуть. Думаю, что инфекция попала в них из почвы. Поэтому, пожалуйста, переведите меня на другую работу. Тяжелый труд не пугает меня. Я охотно пошла бы в команду маляров — куда угодно, лишь бы поправить глаза». Заявление пошло по инстанциям. Моя подопечная очень удивилась и несказанно обрадовалась, когда ее действительно перевели на малярные работы. «Ничего не понимаю, Элизабет! — сказал она. — Я их чуть не проклинала, а все-таки вышло по-моему!» Я ответила ей: «Потому что я разбавила твои проклятия капелькой дипломатии!»

В мастерской

В нашей мастерской работали женщины с обеих территорий, и мы всегда знали все тюремные новости. Через заключенную, жившую в одном коттедже с Бетти Ганнет, я после долгого перерыва возобновила связь с моей дорогой приятельницей. Многим присылали газеты из родных городов, и я могла следить за делами о «нарушениях закона Смита», которые разбирались судами Питсбурга и Денвера. Женщины, получавшие негритянские журналы «Эбони» и «Джет», давали их мне читать. Характерная деталь: белые женщины не имели права подписываться на негритянскую прессу. Через некоторое время журнал «Джет» был запрещен как «слишком сенсационный». Попадалась и другая негритянская периодика: балтиморская газета «Афро-Америкэн», питсбургская «Курьер», чикагская «Дифендер» и нью-йоркская «Амстердам ньюс». Из них я узнала об освобождении и женитьбе моего друга Бенджамена Дэвиса. Прочитала я и о выздоровлении Поля Робсона после тяжелой операции, хотя «Нью-Йорк таймс» не сочла нужным сообщить об этом.