В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Бланка работала за маленьким ткацким станком. Больная сердцем, маленькая и слабая, она не могла обслуживать обычный, широкий агрегат. И все-таки она была одной из наших лучших ткачих и успешно обучала других. Особенно хорошо удавались ей красочные декоративные накидки. Когда у кого-нибудь случалось затруднение, Бланка немедленно приходила на помощь. Набожная католичка, она вышивала и ткала разные украшения для алтаря тюремной часовни. Несмотря на различия во взглядах на политику и религию, тон наших споров был неизменно дружеским. Мне нравилось обсуждать с этой тонкой, интеллигентной женщиной самые различные вопросы. Мы беседовали о международных делах, о книгах, о музыке, о социальных проблемах, о тюрьмах. Клодии было приятно узнать, что мы подружились.

Бланка отличалась великолепным чувством юмора. Однажды она сказала мне, что чувствует себя неважно и запрется после обеда в своей комнате. Однако она вернулась в мастерскую и сообщила, что глупая старуха надзирательница вдруг приказала всем пуэрториканкам говорить только по-английски, чтобы она «могла их понимать»! Тогда Бланка вывела своих соотечественниц из коттеджа, и они громко запели пуэрториканский «Гимн свободы». Надзирательница поняла всю нелепость своего приказания, отменила его и сказала: «Идите обедать и, так уж и быть, говорите по-испански, сколько вам вздумается!» Бланка торжествовала. «Ну где тут запираться в комнате, когда надо было организовать пение гимна и добиться своего!» — заявила она. И хотя в Пуэрто-Рико объявили потом амнистию, коснувшуюся многих политзаключенных, американские власти не пощадили эту пожилую женщину, страдавшую пороком сердца и артритом. Она так и осталась в заключении.

Были в Олдерсоне еще три пуэрториканские националистки. Первой была молодая Кармен Торресола, вдова Гизелло Торресола, родственника Бланки, убитого в 1950 году во время националистической демонстрации в Вашингтоне. В Пуэрто-Рико у нее остались маленькие дети. Вернувшись на родину, она снова вышла замуж. Второй была Роза Колласо, высокая статная женщина, жена Оскара Колласо, томящегося в пожизненном заключении в Ливенвортской тюрьме за убийство полицейского во время националистической демонстраций пуэрториканцев в Вашингтоне. Сами эти женщины никогда не были в столице США, никогда не участвовали в демонстрациях. И все-таки их обвинили в «заговорщической деятельности» по статье закона Смита об «актах насилия». Их приговорили соответственно к четырем и шести годам тюрьмы. В свое время обе работали в Нью-Йорке на фабриках готового платья, и поэтому в Олдерсоне их направили в швейную мастерскую. Они довольно часто приходили к нам в мастерскую художественных изделий. Кармен я встречала и в кружке кройки и шитья, где она шила платьица для своих девочек С Кармен и Розой мы познакомились еще в нью-йоркской тюрьме. Мы слышали, что там же находилась еще какая-то пуэрториканская националистка, но ни разу не видели ее. Но потом и она попала в Олдерсон и была назначена к нам в мастерскую. Тут-то я и узнала Лолиту Лебрэн, хрупкую маленькую женщину, приговоренную по разным обвинениям на сроки от восьми до пятидесяти лет, то есть практически к пожизненному заключению. Наружностью она походила на подростка, хотя у нее была шестнадцатилетняя дочь, успевшая не только выйти замуж, но и родить ребенка. Это было просто непостижимо: тоненькая девушка с косой, перевязанной лентой, и вдруг бабушка! Бланка, не знавшая ее прежде, естественно, очень обрадовалась ее появлению. С первого же дня она принялась опекать свою соотечественницу, быстро передала ей свой опыт и сделала из нее искусную ткачиху — специалистку по занавескам. Часами они оживленно беседовали по-испански и, казалось, были почти счастливы.

Но в отсутствие Бланки Лолита почти всегда грустила, не улыбалась и ни с кем не разговаривала. Во время судебного процесса ее младший сын погиб в автомобильной катастрофе; родной брат выступил как свидетель обвинения против нее и ее товарищей; ее престарелая мать вообще не знала, что она в тюрьме: родные внушили старушке, будто ее дочь по-прежнему работает в Нью-Йорке. Как-то я пыталась разъяснить ей, что не стоило идти к зданию конгресса в Вашингтоне с винтовками и поднимать там стрельбу, что куда лучше было бы принести туда большой транспарант с лозунгом: «Свободу Пуэрто-Рико!» Американский народ, несомненно, понял бы справедливость этого требования, а суд в худшем случае расценил бы демонстрацию как «нарушение общественной тишины». Она страстно возразила мне:

— Но ведь я сознательно шла на смерть! Я и сейчас готова отдать жизнь за мою родину!

Вскоре мне стало ясно, что политика, как и религия, возбуждала ее до состояния какого-то фанатического исступления. Все мы перестали говорить с ней на эти темы. Ее судьба была безмерно тяжела.