В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Я обнаружила, что даже по прошествии семи лет она оставалась в центре всеобщего внимания и была предметом бесконечных пересудов и сплетен не только в тюрьме, но и за ее пределами. Казалось, на нее всегда был наведен безжалостный, слепящий луч прожектора. Заключенные перешептывались: «Знаете, чем она занималась с особенным удовольствием? Делала абажуры из кожи наших солдат!» Я возмущалась этими бреднями, показывала им «Уорлд олменэк», где было сказано, что она осуждена за радиопропаганду, и объясняла, что они путают ее с немкой Ильзой Кох, виновницей гибели многих узников Бухенвальда, приговоренной в 1951 году к пожизненному заключению (впрочем, я вполне допускала, что эту подлую эсэсовку уже выпустили на свободу). Милдред ни от кого не получала денег, но продавала надзирательницам, посетителям и заключенным красивые вышивки, керамические, ювелирные и кожаные изделия. Все, что она изготовляла,' пользовалось огромным спросом, заказы поступали даже из Вашингтона. В мастерской она занималась очень нелегкой работой — обслуживала сушильную камеру, через которую проходила продукция десятков женщин. Она чистила и регулировала сушильную установку, поддерживала нужный температурный режим, причем обслуживала всех с одинаковой добросовестностью, и ее нельзя было упрекнуть в фаворитизме, столь распространенном в тюрьмах. Но как бы много и хорошо она ни работала в фотолаборатории, в мастерской или у себя в коттедже, ее ни разу не поощрили хотя бы одним свободным днем. За десять лет серой, однообразной жизни в заключении, где каждый день строго расписан от шести утра до девяти вечера, Милдред не знала никакой передышки.

Беседуя с этой женщиной, я за многие месяцы убедилась в справедливости слов Клодии, заявившей мне: «Милдред не нацистка. Попробуй узнать ее поближе». По-моему, она была просто аполитичным или, во всяком случае, мало искушенным в политике человеком. Ее интересовали изобразительные искусства, музыка, театр. Она восемнадцать лет прожила в Германии, где у нее была любовная связь с немецким профессором Отто Койшевицем, когда-то читавшим лекции в нью-йоркском «Хантер-колледже». Когда он умер, Милдред осталась совсем одинокой, и работа на радио оказалась для нее единственным источником существования. Если бы она оставила эту работу сразу же после нападения на Пирл-Харбор или отказалась от американского гражданства, как это сделал профессор Ситлер из Нью-Йорка, то к ней не было бы никаких претензий.

В 1946 году американцы арестовали ее в Германии. Два года она просидела в тюрьме — единственная американка, оказавшаяся в числе гитлеровских военных преступников. Содержали ее под строжайшей охраной, даже в уборную она ходила под конвоем. У нее не было ничего, даже смены белья. Из США специально прибыл какой-то чиновник, чтобы допросить ее. Пораженный состоянием арестованной, он порекомендовал отправить ее в Соединенные Штаты. Там она попала в одну из вашингтонских тюрем. По неизвестным мне причинам ее вскоре освободили, но прошло еще немного времени, и она вновь была арестована. В Америке у нее не было ни родных, ни друзей, ни адвоката. Нашлась, правда, одна едва знакомая ей родственница — сводная сестра, пытавшаяся помочь ей. Процесс над Милдред Джилларс состоялся в 1949 году. Адвокат, назначенный судом, подошел к делу несерьезно и защищал обвиняемую лишь формально. Одним из ее обвинителей оказался Т. Кодл из Сент-Луиса. Став впоследствии помощником министра юстиции, он со скандалом слетел с этого поста, уличенный во взяточничестве и других злоупотреблениях.

Дрю Пирсон писал, что по этому делу не нашлось свидетелей и что Кодлу самому пришлось их разыскивать. Один бывший солдат, с которым я познакомилась после тюрьмы, часто слышал ее выступления по радио. Он запомнил лишь одно: в ее передачах было много хорошей музыки. Солдаты прозвали ее Берлинская Мэри, а кличку Ось-Салли уже потом придумала американская пресса. Главным свидетелем обвинения оказался немец, бывший начальник той самой германской радиостанции, где она работала. Во время процесса он состоял на службе в армии США…

В нашей мастерской Милдред раскрасила в темно-синий цвет несколько пивных кружек для подарка своей сводной сестре. На одной она написала по-немецки слова Гёте: «Покорен будь своей судьбе — она предрешена!» Я возмутилась: «Неужели вы верите в это, Милдред!» Я пыталась ее убедить, что всегда следует надеяться на лучшее и добиваться его. Но даже когда ей представилась возможность просить о досрочном освобождении, она не сделала этого. Больше всего она боялась сенсационной шумихи вокруг своего имени.