В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Я сообщала ей все, что узнавала об аналогичных случаях. Филадельфийку Констанцию Дрексель, занимавшую видное положение в высшем обществе, обвинили в том же преступлении, но к судебной ответственности не привлекли. Я рассказала ей об Эзре Паунде, которого в то время содержали без суда в психиатрической больнице, называла ей имена немецких военных преступников, выпущенных на свободу. Один их них, Иоахим Пайпер, во время войны командовал отборными эсэсовскими частями во Франции. Это по его приказу в рождественскую ночь 1944 года в лесу Мальмеди было расстреляно сто сорок два американца. Приговоренный к тридцати пяти годам тюрьмы, он отсидел лишь треть своего срока: в декабре 1956 года по решению особой «шестерки» в составе представителей США, Англии, Франции и Западной Германии его досрочно освободили. Читая обо всем этом, я не могла найти никакого оправдания тому, что Милдред Джилларс продолжала сидеть в тюрьме.

Пробыв в заключении двенадцать лет, она наконец подала заявление о досрочном освобождении и в июле 1961 года, когда ей уже перевалило за шестьдесят, вышла на свободу. По сообщениям газет Милдред решила поселиться в женском монастыре и обучать монахинь различным ремеслам. Так окончилась история одаренной американской девушки из штата Мэн, которая в годы экономического кризиса отправилась в Дрезден, чтобы овладеть актерским мастерством и быть рядом с немецким профессором, так и не женившимся на ней.

До нашего прибытия в Олдерсон там находилось еще несколько политзаключенных. Одна из них, Элен Брайэнт, секретарь Комитета беженцев-антифашистов, написала книгу «В Олдерсоне». Четыре других члена того же комитета были приговорены к коротким срокам «за неуважение к суду»: они отказались сообщить комиссии конгресса по расследованию антиамериканской деятельности имена людей, снабжавших комитет денежными средствами, и интернированных испанских республиканцев, которым комитет оказывал помощь. Совсем недавно одну пацифистку из Филадельфии посадили в Олдерсонскую тюрьму за участие в демонстрации в защиту мира перед военными лагерями. Полтора года отсидела там Мэри Хоуг, профсоюзная активистка из Кливленда, обвиненная по закону Тафта — Хартли в «заговорщической деятельности». Мое горячее желание оказаться последней политзаключенной в Олдерсоне так и не сбылось.

Дисциплинарный суд

Находясь в Олдерсоне, я раз пять покупала в тюремной лавке шерстяную пряжу для заключенных, у которых не было свитеров. В тюрьме издавна установился обычай: если не умеешь вязать сама, достань шерстяных ниток, кто-нибудь свяжет тебе свитер, а вязальщице отдай за работу еще столько же шерсти. Отнюдь не будучи вязальщицей, я неожиданно оказалась оптовой покупательницей шерсти. К счастью, начальница тюремной лавки не обратила на это внимания. Но в последний год моего заключения мне все-таки пришлось предстать перед дисциплинарным судом. Моей соседкой по второму коттеджу была тщедушная негритянка, страдавшая падучей болезнью. Она работала в команде, производившей генеральную уборку во всех коттеджах. Видя, как тяжело она переносит холод, я вызвалась купить для нее шерсти на свитер и предложила ей, чтобы она нашла себе вязальщицу. Ее подруга, тоже негритянка, согласилась выручить ее безвозмездно, то есть не беря в уплату вторую порцию шерсти. Свитер удался на славу. Его принесли к нам в коттедж, вручили дежурной надзирательнице — одной из самых порядочных — и попросили передать по назначению. Но, к сожалению, эта надзирательница сменилась раньше времени. Дежурство приняла сварливая старуха, вдова тюремного охранника, та самая, что вечно придиралась к Бланке. Она не упускала малейшей возможности насолить нам, и все старались не попадаться ей на глаза. Сразу же началось грозное дознание: чей это свитер, кто его связал. Выведав какие-то подробности, старая выдра передала «дело» начальству на расследование. Через два дня мне сказали, что у нескольких девушек из моего коттеджа пытались дознаться, кем куплена шерсть. Я не могла допустить, чтобы кто-то из-за меня хоть немного пострадал или получил, чего доброго, надбавку к сроку. К удивлению моей надзирательницы, я письменно доложила Боумэн, что шерсть купила я для нуждающейся соседки. И вот мы все трое предстали перед дисциплинарным судом в составе Боумэн, ведавшей вопросами досрочного освобождения, и какой-то надзирательницы. Обе негритянки, насмерть перепуганные, не могли вымолвить ни слова. Держать ответ пришлось мне одной. Никто из нас не отрицал своей причастности к «преступной сделке». Речь шла о дружеской услуге, не связанной с каким-либо вознаграждением. Я сказала: «Если запрещается отдавать шерсть другой заключенной, то зачем вы продаете ее не умеющим вязать?» Я не получила ответа, но заранее его знала: в ассортименте тюремной лавки шерсть была одним из самых прибыльных товаров.