В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Как-то Кинзелла сказала ей, что она дегенератка. Девушка свободно владела богатым лексиконом лесбиек, но такого слова еще никогда не слыхала. «Элизабет, а верно, что я дегенератка?» — спросила она меня. «Пожалуй, да, — ответила я, — если подходить к тебе с меркой приличного, нормального общества и если ты действительно делаешь все то, в чем тебя обвиняют». «Что поделаешь, — вздохнула она, — ведь моя мама была проститутка и лесбийка, и вообще я так воспитана». После какой-то очередной нахлобучки, разозлившись на всех и вся, она написала заявление Беннету с просьбой перевести ее в Цинциннати. Дирекция Олдерсона охотно пошла ей навстречу. В последние дни перед отъездом ей разрешили приходить в мою подвальную мастерскую. Она устраивалась в небольшом кресле-качалке, вязала и напевала что-то невнятное. Ей выдали новое платье из ткани оригинального рисунка — гелиотропы на светлом фоне — и новые туфли. В этот день дежурная надзирательница предложила ей принять душ и как следует причесаться, намекнув, что отпустит ее в кино. «Заботливость» тюремщицы показалась мне подозрительной. И действительно, ее никуда не отпустили, а заперли на ночь в комнате. Я тоже не пошла в кино, все боялась, что она начнет буйствовать. Вскоре через стенку послышался ее голос: «Элизабет, завтра меня отправляют в Цинциннати». «Попроси у надзирательницы разрешения попрощаться со мной», — ответила я. Ей позволили войти ко мне. «В Цинциннати тебе останется отсидеть еще десять месяцев. Веди себя хорошо, и ты скоро поедешь домой, к своей малышке», — убеждала я ее. Она плакала, прижималась ко мне и все повторяла: «Никогда не забуду вас!» Она ушла от меня, стараясь, чтобы ее никто не заметил. Наутро блондинку отправили в новое место заключения в сопровождении ее любимой надзирательницы и конвойного. Мне говорили, что в поезде она вела себя образцово, и надзирательница пошутила: «Все пассажиры думают, наверно, что ты моя дочь». Тогда она с усердием принялась исполнять роль дочки, называла конвойного «папочкой» и совсем развеселилась.

Другая надзирательница однажды рассказала мне, что в свое время кто-то предложил посылать ее каждый день ко мне в подвал, где она могла бы заниматься починкой стульев и столов или иной работой. К сожалению, высшее начальство воспротивилось этому замечательному предложению. Маленькая блондинка уехала, и мне стало грустно без нее. В сущности она была славная, добрая девушка.

Вообще должна сказать, что я питала большую симпатию к тем молодым заключенным, которых почему-то упорно называли «неисправимыми». Почти все они выросли в исправительных домах, не знали радостей детства и семьи, всех их вечно били, бранили и всячески третировали. Мне хорошо запомнилась еще одна «неисправимая» — коренастая и сильная молодая негритянка с крайнего Юга. Она никому ни в чем не доверяла, ни с кем не дружила и, чуть что, лезла драться. Наивность и прямолинейность сделали ее предметом бесконечных насмешек со стороны более «культурных» негритянок и белых женщин из северных штатов. Часто они вели себя с ней просто жестоко. Однажды она спросила нашу надзирательницу: «Мисс В., вы замужем?» (По непонятной причине всех надзирательниц Олдерсонской тюрьмы называли «мисс». Так обращались и к беременным, и к тем, за которыми ежедневно приезжали мужья). Надзирательница ответила: «Да, замужем». «И я бы хотела выйти замуж, — продолжала молодая негритянка, — но здесь мне все говорят, что я должна жениться на девушке». Надзирательница вспыхнула, но, овладев собой, спокойно сказала: «Они просто дразнят тебя. Придет время, встретишь хорошего человека, и он станет твоим мужем». Это ей очень понравилось. Немного спустя она подошла ко мне. «Вы когда-нибудь слышали о таких дурацких вещах?» — спросила она. «Да не обращай ты на них внимания! — сказала я. — Мисс В. совершенно права. Все это чушь». Но порой случалось и так, что издевательские шутки приводили ее в бешенство, и тогда начиналась потасовка. В конце концов ее увезли в другую тюрьму.

Особенно обрадовал всех отъезд «доносчицы»— той самой, что однажды подложила мне свинью в 26-м коттедже. В Олдерсоне женщин этого типа презирали все. Одна молодая заключенная сидела за участие в ограблении банка, когда ее муж убил человека. На суде она выступила свидетелем обвинения и дала показания против мужа. Его приговорили к смертной казни через повешение. Ее тоже сурово наказали, дали немалый срок, но она везде хвасталась: вот, мол, а мне все-таки удалось спасти свою шкуру! Трудно передать, с какой ненавистью и брезгливостью относились к ней заключенные.