В ожидании счастливой встречи

Кузьма был в своей военной гимнастерке при всех орденах и медалях. Он еще дома вынул из чемодана свою парадную гимнастерку. После демобилизации он ее ни разу не надевал. Кузьма пожалел, что не убереглись награды с японской, с первой германской — полный георгиевский кавалер, хотя и этих орденов на взвод бы хватило, но не в этом дело. Пусть бы поглядела молодежь, откуда идет Кузьма Агапов. И теперь, как никогда бы, кстати кресты: за Россию, за Родину даны. Ордена и медали оттягивали усохшие плечи Кузьмы, и, когда он кашлял или шел, опираясь на костыль и палку, медали звенели торжественно и грозно.

Кузьма вскидывал жилистой узловатой шеей. Он был в хорошем расположении духа, как и полагается человеку, который совершил свой почетный круг и знал, что оставляет после себя на этой земле.

— Ах ты, — огляделся Кузьма на палубе.

«Маленько засиделся на печи, — еще раз запоздало пожалел Кузьма, — чуть бы пораньше надо, силов маловато. Ну да ничего». И Кузьма, вздернув белой как одуванчик головой, пошел к скамейке, что стояла недалеко от трубы. Сейчас его последний марш-бросок, как когда-то на передовой. Рубеж, который предстояло взять, не поддаваясь слабости, был самым трудным. Враги — раны, беды прошлых лет, старость — не пускали.

Много любопытных глаз провожало иссушенного годами стойкого старика. Но что самое необъяснимое — Кузьма, проходя, поднимал настроение у людей. На него было весело смотреть.

Капитан парохода вышел навстречу Кузьме и отдал честь. Кузьма вскинул петушком голову и на какое-то мгновение замер до стойке «смирно».

— Красотища-то какая, а?! — свистел легкими Кузьма. — Байкал-то повернул на вёдро…

На Байкале стояла лучшая пора года, когда вода и небо друг перед другом выставляют напоказ всему миру свою не замутненную голубую, с синим отливом, красоту; когда воздух прохладен и прозрачен до физического ощущения, когда берега четко и сильно вычерчивают контуры. А черно-синие горы, склонив свои седые вершины, засматриваются в голубую синь озера. Время встречи лета с осенью — определяет Кузьма. И лето и осень в одном клубке. Но еще не осень и уже не лето. Тайга еще не отяжелела плодом, но Байкал уже вовсю цветет, пускает со дна моря семена.

Кузьма любит эту пору года. Любит по излому лета угадывать, какой будет зима, и ждать, и не обмануться в своих предположениях. Если ягода тяжелая облепила бугры и калтусы — будет птица, весомый орех — грызун сыт, там и зверь. В природе все взаимосвязано.

Кузьма помнит, как не раз, выйдя по первопутку в отроги гор, сразу мог сказать, какой будет промысел. Если, скажем, след лисицы или соболя неторопливый, глубокий, когтя не видно — зверок сытый, домовитый, гоняться за ним не надо. Такой и крупный зверь: лось, изюбр. Если копыто острое, оттиск ясный — сытый зверь на зимовку остался, есть корм. Колупни ногтем талину, ноготь, как в сыромятную кожу, идет: живое, ядреное, мясистое под ногтем, а широколистная осока зеленой осталась в зиму — раздолье будет копытному зверю. Прокормит зверя тайга. А вот если след путаный, копыто сбитое, тупое — рыскает зверь, уходит от бескормицы. Колупни ногтем талину — сухая, ствол как консервная банка, и пихтач, и сосновая хвоя ломкие, трещат в пальцах как спички — бескормица. Тогда фарта на промысле ждать не приходится.

Кузьма смотрит на берег, а видит глубину тайги. Рябина до самого долу плодом гнет тонкие ветки. Костяника — та так и в горсть не вмещается с одной ветки. Малина уже опала, вот ягода — не дотронься. Но всем ягодам ягода — брусника. Эта еще белобокая лежит во мху, эта и на другую весну не опадет — будет кормить и мышь, и глухаря, и соболь ею не брезгует.

Кузьма глядит на берег и видит душу леса и насмотреться не может. Дальние деревья вращаются и, как бы перемещаясь, вглубь уходят, круговорот получается.

«Вот так и человеческая жизнь, — думает Кузьма, — вращается. Моя уже к закату повернула, под гору пошла круто, только кусты мелькают. Надо бы хоть письмишко черкнуть Ульяне, а то свалюсь как снег на голову. А может быть, так и надо? Зачем сердце бередить, томить ожиданием».

— Дедушка, омулька желаете?

Кузьма с трудом отлепил от причудливых скал глаза и поднял подбородок. Моряк перед ним.

— Омуля, говоришь, — только сейчас доходит до Кузьмы. — Принеси рыбку пососать и передай от Кузьмы Агапова капитану твоему благодарность, это, значит, от меня.

Моряк вернулся с омулем и белым калачом, расстелил на скамеечке газету, положил снедь.

— А то бы в кают-компании, а, дедушка?

— Спасибо, сынок. Я тут. Охота поглядеть.

Кузьма нетвердыми руками взял омуля, а моряк не мог отвести глаз от больших узловатых, с синими жилами, рук Кузьмы.

— Присаживайся, — потеснился Кузьма, — ты чей будешь?

— Витков я, — ответил моряк, — по матери Фатеев.

— Это что, внук?

— Правнук.

— Ишь чо! — вырвалось у Кузьмы. — Корень Платона Тимофеевича? Как не помнить, помню. Как сейчас вижу, крепкий был старик. Александра моего в люди вывел. Давно было, а кажется, только вчера. А ты служишь, матрос?

— Помощник капитана.