Ульяна из статной когда-то женщины обернулась в усохшую, но это была, если можно так сказать, довольно стройная, с белой, в тугой узел на голове, косой, бледным лицом и живыми чистыми глазами пожилая, но не старая женщина.
— Кузя, ты как это надумал? Я уж сама ждала, издала и собралась. Вот и узлы, — Ульяна показала на чемодан и корзинку. — Саша обещал в воскресенье свезти на пароход. Как же ты, Кузя?!
— А вот так, взял и покатил, что нам теперь… А то, что ты собралась — это даже очень неплохо, поедем…
Кузьма потолкался на месте, а потом только присел бочком на краешек стула. Ульяна — напротив, и все смотрит и все не может наглядеться на своего Кузьму. Александр звенит посудой, собирает на стол.
— А где наследники-то? — спохватился Кузьма. — Мешок гостинцев привез. А я-то думаю, чего мне не хватает? Не встречают наследники…
— В Гагры уехали на лето. Жена-то Сашина не из здешних, вот и уехали погостевать.
— Евон чо… — дошло до Кузьмы. — Ну так, мать, подем-ка к Сергею, поглядим его — ив Кузьминки…
— В Кузьминки? Чего это ты, отец, надумал?..
— Поглядим, что там теперь? У одного сына — экскаваторы, у другого — пароходы, так я говорю, Александр?
— Что за разговор, папаня, как скажете.
— Это «как скажете»? Что я те, не родной, или шибко вежливыми стали — как это понять?..
— Прости, папаня, — спохватился Александр.
— Теперь все выкаются, — вставила Ульяна. — Меня внуки на «вы» зовут, привыкла…
— Это еще чо, — не дал договорить Ульяне Кузьма. — С каких это пор?..
— Да она пошутила, папаня.
— То-то. Ты, Ульяна, не порти мне родню, — засмеялся Кузьма. — Ну да ладно. Чего ты там топчешься, Александр, я же не с голодного мыса… да и тяжело наедаться в дорогу.
— Так уж сразу и лететь, Кузя, хоть обопнись, отдохни, — засуетилась Ульяна.
— А чего, мать. Я наотдыхался. На печи лежать — добра не видать. Нет у нас, Уля, такого времени, счет, как в футбольной команде — на минуты.
— Прежде всего садись, папаня, за стол. Отпразднуем встречу, тебе водочки или шампанского?
— Бургунского, — засмеялся Кузьма, присаживаясь к столу. — Было, сын, в жизни такое. Пробовал и французское в Кузьминках, и английское.
— Врать-то, Кузя, где научился? — одернула Ульяна Кузьму.
— Не вру, ей-богу. Я только тебе тогда не сказывал, как гостил у Игната Долотова. Слово тогда ему давал, держал слово, хотя с тех пор о нем ни слуху ни духу, а теперь можно и рассказать.
Кузьма рассказывал, а Ульяна только руками и всплеснет. Александр слушал молча, но вывод сделал неожиданный:
— Не-е, папаня, я вас с маманей одних не отпущу к брату, да и мне хочется поглядеть на него, на стройку, да и племянники там.
— Ну разве так? Поехали, за чем дело стало. Как ты, мать, скажешь?
— Я не против, рада буду. Вот как только отпустят с работы.
Отобедали, Александр поднялся из-за стола.
— Сейчас, папаня, возьму у себя отпуск — и за билетами на Колыму.
Кузьме понравилось такое решение, молодец сын — слов не тратит, а дело сделает. По-агаповски.
— Да зачем тебе топор, рубанок, Кузя. Тяжесть такую таскать? — Ульяна вынула из мешка инструменты Кузьмы.
— Э-э, мать, — остановил ее Кузьма. — Краснодеревщику-то без топора, без рубанка что рыбаку без табаку… В мешке-то, мать, виднее, с чем человек в дорогу собрался. Себе, Александру можешь чемоданчики под руку наладить, а мне вещмешок. Закинул за хребет, и руки свободны, помахивай костылями — хоть на край земли.
— Оно и выходит, на край ехать, сказывают, там и есть край…
— Это что, берег? А дальше вода или как — яма какая?
— Все равно что яма, другое государство — Америка…
Вещи сложили быстро. Присели. Кузьма свернул цигарку, закурил.
— Вот, мать, и на последнее свидание собрались.
Ульяна поглядела на его худое лицо, запавшие глаза, неживую култышку. Да полно, ее ли это Кузьма, тот ли Кузьма — все вынесший на своих могутных плечах и никогда не стонавший? Неужто и жизнь, и сила утекли из них, как молодость? Нет, ведь едут на Колыму к сыну, значит, жизнь продолжается. А годов-то сколько утекло. Уже у Александра, этого голодного мальчишки, и голова поседела, да и сердце прихватывать стало.
Грусть и томительное беспокойство хлынули в сердце Ульяны. Особенно задели слова, сказанные Кузьмой: «последнее свидание». Зудко и больно отозвались они в самой глубине души. Горько и сладко заныло сердце. Горячая тревога растеклась по всему ослабевшему телу. И стало больно так же, как тогда, когда она получила первое и последнее письмо от своего отца Харитона Алексеевича. Письмо, написанное рукой дрожащей и обессиленной. Молил он дочь не помнить зла, и жгла его боль, что так и не свидеться им на этом свете.