В ожидании счастливой встречи

В те годы ни о яслях, ни о садах в Баргузине и слыхом не слыхали. Ульяна наказала Сергею домовничать, смотреть за ребятами, а сама с замирающим сердцем вышла на работу. В цехе ее представил Горновской. О чем он говорил, как смотрели на нее рабочие, Ульяна не помнила, полыхало жаром лицо. Помнит, как Горновской подвел ее к столу и оставил. Закрыла она дверь конторки, схватилась за голову и чуть не заревела. Бежать? Но куда? За дверями стучали молотками, жигали пилы.

В комнате кроме стола под стенкой стояли скамейки и два стула. У дверей шкаф. Ульяна заглянула внутрь: папка с бумагами; поглядела в окно: кроме бочек, ничего не увидела; провела пальцем по подоконнику — можно репу сеять. Стекла в раме тоже, как в бане по-черному, — закопченные. Ульяна сходила за водой, тряпкой и первым делом вымыла окно, стол, шкаф, протерла стулья, скамейку. И уже когда домывала пол, зашел мужчина в пропахшей рыбой робе и с бумагами в руках. Подал Ульяне бумаги.

— «Накладные», — прочла Ульяна.

— Подпишите, мы у вас ящики брали.

Ульяна не знала, что делать, где подписать.

— Припузов знает, — видя ее нерешительность, сослался на неведомого ей Припузова мужчина. — Я тоже начальник, но только коптильного. Бадмаев моя фамилия, — представился он.

Ульяна потянула носом. Сладко пахнет. Вспомнив, как коптили в Кузьминках, Ульяна невольно сглотнула слюну. Бадмаев положил на стол бумаги, посмотрел на пол и вышел из конторки.

Ульяна прочитала накладную. Семьдесят ящиков.

— Это куда же столько? — вырвалось у нее. — Неужто все под рыбу…

Бадмаев вернулся с золотистым омулем.

— Не возьму, — сказала Ульяна. — Это зачем? Мы не голодные… Паек получаем…

— Попробуй, потом скажешь… — Бадмаев положил на стол рыбину и вышел.

— Обиделся, — спохватилась Ульяна. — Может, человек от всей души. Но опять ведь не своим угощает. Если всем по рыбине…

Ульяна взяла бумаги и пошла искать Горновского.

— Вот накладные, — поймала Ульяна его у дверей.

— Все правильно, — сказал Горновской. — Человек брал ящики, принес накладную — рассчитался. Теперь все, что будете отпускать из цеха другим цехам, все надо отпускать по накладным. Понятно? Обживайтесь, не робейте только.

От Горновского Ульяна забежала к Кузьме.

— Не знаю, Кузя, что делать с рыбиной?

— Неси сюда. Съедим. Я давно хотел копченки. Можно было бы и ребятишкам унести, но выносить с завода — подсудное дело…

Неделя бежала за неделей. Ульяна пообвыкла. Цех приняла, как свой дом. Старалась, чтобы и в цехе был порядок. Поставили новые рамы, выхлопотала она стекла. Покрасили, побелили. Кузьма и верстаки отремонтировал. Курилку Ульяна с первых дней оборудовала — она боялась пожаров. К Октябрьским праздникам знамя из засолочного перенесли в тарный. Ульяне дали отрез ситца. Кузьма к этому времени и кровать сделал. Кровать отгородили ширмой из цветастого ситца. Ребята пока еще спали на нарах.

Собрание открыл директор. В президиум попал Агапов. Голосовали. За себя Кузьма руки не поднял. За других — поднимал, а за себя воздержался. Когда назвали фамилию директора, в зале захлопали. Кузьма видел, как и кому хлопали. Зал был длинный, немного покатом, полом вовнутрь: когда-то это была конюшня, и по окнам видно — продолговатые, под низким потолком.

В простенках висели — на красном белой краской — лозунги. Кузьма прочитал. В одном говорилось о процентах. На стенке над столом — портрет Ленина. Когда попросили президиум занять места, кто-то подтолкнул Кузьму, и он тоже встал. Одернул рубаху и не суетясь, степенно поднялся по приступкам на сцену, пригибаясь, обогнул стол и сел. Поглядел в зал и сразу на своем месте увидел Сергея. Больше ребятишек не было. Сергея не гнали, знали — вечером сыграет на балалайке. Многие после работы успели переодеться и сидели на лавках в чистом. Кузьма тоже был в свежей рубахе. Ульяна настояла: «На люди идем».

Директор выступил. Многих называл пофамильно, и Кузьма отмечал про себя — правильно говорит, знает свой народ. Он и Кузьму назвал и обстоятельно рассказал, почему назвал.

Кузьма глаз не опустил — пусть говорит, не позаугольно — на собрании, если что не так, каждый может встать и сказать, поправить, потому и Кузьме не совестно было глядеть людям в глаза.

Когда об Ульяне речь пошла, директор даже по бумажке зачитал приказ. Кузьма поглядел в зал, хотел найти Ульяну, но подумал: «Что это я буду пялиться?» — отвел глаза, а Ульяна уже поднялась на сцену, и завком ей вручил отрез ситца. Все захлопали, громко и долго хлопали, и на душе у Кузьмы было так же, как когда-то перед строем полка, будто снова ему вручали Георгиевский крест…

Надо будет с первых денег выкроить Ульяне на сапоги, на кофту, одеть ее. Сама видная, а похуже многих одета. И Ульяна это чувствует, стоит — на локтях латки ладонями прикрывает, и уши горят.

— Так слово скажи, Ульяна Харитоновна, — приостановил ее директор.

«Говорить-то ей уж бы не надо, вгонять бабу в краску», — подумал Кузьма и заволновался. Ульяна не растерялась.