В ожидании счастливой встречи

Лето тысяча девятьсот тридцать второго года перевалило на вторую половину нестерпимым зноем. Багровое пыльно-знойное небо все пыжилось и багровело. Гремели и сверкали сухие трескучие грозы. Перегретая тайга кровавым заревом полыхала вокруг. Дышать на Байкале становилось нечем. Дым наваливался с такой силой, что протяни руку — не увидишь пальцы. От дыма и мелкая рыба от берегов отвалила — ерша на удочку не поймаешь. От холода, от жары можно укрыться, одеться, а вот от дыма никуда не денешься, не спрячешься. Удушье настолько становится невыносимым, впору хоть залезай в подпол и вой волком. В груди, как нарыв, наболело. Хоть бы глоток свежего воздуха. Желтые все, особенно на ребятишках заметно. Малыши, те ручонками глаза трут, ревом исходят, а чем поможешь?.. Глаза пухнут от дыма, живот тянет от голода…

Кузьма приносил завернутый в холщовую тряпку свой и Ульянин дневной паек хлеба. Триста граммов пополам с отсевом. Хлеб скорее похож на кусок глины. На детей хлеба не давали. Ульяна кусок делила на пять ртов. Раскладывала на столе кусочки, политые слезами. Пока был какой-то сахар, Ульяна старалась каждому крошку — подсластить во рту.

От сладости Кузьма отказывался, да и от хлеба нередко.

— Да ты что, Кузя, встал-то?

— Пусть ребятишки съедят. Они растут…

— А ты работаешь. Пусть видят — по крошке, да всем… Людьми будут…

От голода некуда было деваться. Промыслы резко сократились. Завод приостановил работы. Сырья еле-еле наскребали на четверть плана. Закрыли тарный цех. Остался на весь завод мастер Кузьма Агапов. Разбредался народ кто куда. Голод толкал людей в море на промысел, а море было беспощадно. Дымовая завеса закрывала горизонт, а если еще застигал шторм, рыбак был обречен. В один из таких горько пропахших дней выбросило на берег кверху дном побитую волной лодку. К борту веревкой был привязан за ногу человек. Только по ножу на поясе опознала Алтая жена и тут же от разрыва сердца умерла. Осталась десятилетняя девочка. Алтая с женой положили в избе рядом.

Народ стал расходиться.

— Возьмем, Ульяна, девчушку, — сказал Кузьма. Ульяна опешила.

— Где трое, там и четвертый не помеха, — настаивал Кузьма.

Ульяна нежно приласкала грустно стоявшую девочку и тихо привела ее домой.

— Вот вам, ребята, сестренка Маруся.

— Хорошо, давай, — отозвался Сергей. — Машка есть, будет и Маруська.

Удочерили Агаповы девочку. Стало у них две дочери и два сына. А голод все свирепел, мор накатывал на Баргузин и с моря, и с суши. Баргузинцы тенями бродили от поселка к морю с надеждой, что хоть что-нибудь съестное выбросит на берег волна.

Как-то директор завода встретил Ульяну.

— Зашла бы, Ульяна Харитоновна, хоть рыбьего жира, аптечного, бутылку взяла.

— Спасибо, сколько надо этих бутылок… мы — как все…

В Баргузине, как спасения, ждали заморозков, снега: может, тогда собьет огонь, прикроет, задавит пал. Хоть бы глоток свежего воздуха. Но заморозки в этом году застряли где-то за перевалами. Холодный ветер врывался в Баргузин раз или два, но только больше наделал беды: лес заполыхал пуще, пластал так, что за сто верст было слышно, как горит тайга. Огонь, хватив свежего воздуха, доставал жаром и берега.

Байкал не мог одолеть духоту. Густая хмарь давила, морила, доставала до печенок, горечь во рту. Обычно в эту пору в Баргузине меняли телеги на сани, но дело шло к декабрю, а лопата еще свободно брала ямы. И только к Новому году сквозь дымовую завесу пробился и прикрыл на вершок землю снег, похожий на ржавчину: светло-бурый. И то хоть сколько-то отбелил и небо, и землю.

В это время баргузинцы ходили по полям, рыли оставшуюся в земле картошку. В удачный день Агаповы приносили домой по полведра. Чуть крупнее гороха, она таяла, сочилась. Ели ее и сырую, сушили, терли на муку. Мука получалась как черемуховая — черпая, скрипучая. Из нее стряпали лепешки. Они синели на сковороде. Пока горячие — еще ничего, можно было есть, но если остывали, становились горькими. Курица и та плохо клевала их.

Курица была отрадой и надеждой в доме. Пасли ее, пока собирали картошку, для нее собирали и червячков и жучков, приносили и скармливали. Курица расхаживала по комнате, взлетала на стол. Ей разрешалось все — она даже спала в посудном ящике. К концу зимы Сергей сходил в Максимовку, отнес сделанный на заказ ведерный логушок и вернулся с мешком, принес петуха. Петух был высокий, на ногах жилистый и драчун. Весной курица занесла яички. Яйцо караулили, чтобы не склевала. Как только несушка заквохтала — ее тут же усадили в гнездо. Ребята с нетерпением ждали цыплят и поминутно заглядывали под курицу.