В погоне за ускользающим светом. Как грядущая смерть изменила мою жизнь

Мы с Коринной и Джиной решили прокатить одного из друзей по полю для гольфа, потому что день уже клонился к вечеру, а мы хотели показать гостю миг умиротворенности, приглушенного света и гигантских теней, да и сами были не прочь увидеть все это еще раз. Джина охотно согласилась сесть за руль кара, да и кто из четырнадцатилетних подростков на ее месте отказался бы?

На поле играли четверо. Заметив, что один из гольфистов готовится к удару, Джина остановила кар, и мы принялись наблюдать. Коринна, прекрасная гольфистка, невольно оценивала замах, а я вообще не обратил на него внимания. И неудивительно. Коринна была мне не просто супругой, но и родственной душой, в буквальном смысле поддерживала меня в молитвах, медитациях, на каждом этапе моего пути, но в эти последние месяцы что-то отделяло меня от нее. Как и от всех знакомых и родных.

Мы катились вперед, а тени незаметно, но неумолимо удлинялись. Деревья будто подросли и навевали покой. В прошлом, когда мне случалось играть в такое время суток (или с Коринной, или с друзьями), и я ударял по мячу, мне казалось, что я целюсь в плоскую, двумерную картинку. Отыскать мяч становилось труднее, даже если я посылал его в середину фарвея. Поскольку это умиротворяющее время дня отличалось покоем и неподвижностью – в отличие от утренних раундов, когда повсюду хлопочут газонокосильщики, вертятся разбрызгиватели и на поле полно бодрых гольфистов, – игра превращалась в вызов, брошенный лично мне. Из нее уходило все лишнее, оставалась сущность: ты один (или с партнером) – и поле, на котором все труднее отыскать мяч. Уследить за его полетом невозможно, он перелетает из тени в свет и обратно. Приближаясь к последним лункам, вдруг начинаешь с волнением и даже радостью осознавать, что, кроме тебя, на поле никого нет. Ни одной души. Наступили сумерки. Товарищей по клубу заменили тени.

Мы вернули кар в пункт проката. Близилось время ужина. Молодой служащий клуба вышел пожать мне руку и согласился пройтись со мной по лункам через пару недель, если я буду в состоянии. Посмотрим, способен ли я еще махать клюшкой и попадать по мячу.

* * *

Периодически каждому случается проигрывать. Когда проигрывал я, мне нравилось, что товарищи-гольфисты, несмотря на дух соперничества, поддерживали меня, давали отыграться. А когда я хотел пережить поражение в одиночестве, меня оставляли в покое.

* * *

К проигрышу я приблизился в идеальное время дня. Сбросил скорость почти до нуля километров в час. Но я по-прежнему продолжал двигаться вперед. Вслед за последними лучами света и тенями, предвещающими сумерки. В сумерках тени исчезли. Было еще не темно, но теней я больше не видел. Сумерки – вот что отделяет день от ночи. Только ты – и поле, игра с собой, за мячом трудно уследить, свет тускнеет, как на картине, надвигаются тени, мяч то в тени, то на свету. Солнце висит над самым горизонтом. Тени все длиннее, игра становится испытанием. Деревья будто вырастают. Излучают умиротворенность. На поле никого. Только ты. Вот-вот наступят сумерки. Теней все больше.

* * *

Припадки участились. Ясно, чтó они предвещали. Я быстро слабел. На прогулках мне приходилось обнимать Коринну за плечи и тяжело опираться на нее. Все больше времени я проводил в постели.

* * *

Мы взяли напрокат лодку и провели еще один день на озере – я, Коринна, Джина, моя невестка Дарлин, племянник Корвин. Мы говорили обо всем на свете, в том числе и о Боге. 25-летний инженер Корвин, талантливый юноша, отрицал церковь, не верил в Бога и заявлял, что верит в науку. Чтобы поверить, объяснял он, ему нужны убедительные доказательства. Это неверие тревожило меня по двум причинам: он так умен и так молод. С тех пор как я заболел, я стал все реже интересоваться мнениями моих ровесников и людей постарше, но гораздо чаще – взглядами молодежи: Корвина, Джины, Марианны, других молодых людей, сама юность которых, как мне казалось, заставляет к ним прислушаться. Что они думают о мире и его будущем? Их разум более податлив, высказанные мысли уместнее мыслей моих ровесников или моих собственных мнений.

Завязался оживленный спор. Когда мы вышли из лодки, я обернулся к Коринне:

– Это был лучший день в моей жизни, – сказал я. И ничуть не преувеличил.

Вечером после ужина я вдруг разволновался. Дарлин и Корвину предстояло провести четыре часа в пути, возвращаясь в Сан-Франциско, но я не желал отпускать их, не выяснив прежде кое-что для себя. Я попросил всех сесть.

– Ладно, я понимаю, что верить в Бога никто не обязан, – начал я. – Но я хочу понять другое: как можно в него не верить. Это же все равно что решить никогда в жизни не любить!

Корвин отмел мою теорию на том основании, что я будто бы ставлю любовь на второе место после Бога. Он заявил, что человеку незачем верить в него, чтобы любить или вести духовную жизнь.

Беседа приобрела нежелательный для меня оборот. Я зашел в тупик и разозлился. Позднее, когда мы с Коринной остались вдвоем, она напомнила:

– Говорят, что Бог и есть любовь.

После этого в голове у меня слегка прояснилось.

* * *