В русском жанре. Из жизни читателя

Целиком никогда не читал, да и давно не заглядывал в «Рус­ский лес», помня ощущение предельной вымученности, свинченности мёртвого текста. Некогда злоязыкий критик Ч., вспомнив по какому-то поводу Леонова, сказал, давясь от смеха, что старик решил долго не мучиться поисками спо­соба зачернения врага русского леса Грацианского и пошёл путём советского кино: отдал того на службу охранке.

Но, бог мой, листая сейчас этот толстенный роман, какое впечатление нечистоты, лжи, подобострастия к режиму выно­сишь с его страниц. Главный герой и alter ego автора Иван Вих­ров даёт отпор идеалистам, затеявшим беседу о бессмертии души: «...моя наука учит меня, что все живые организмы уми­рают прочно. <... > По словам Вихрова, смешные притязанья на загробное бытие свойственны главным образом тем, кто ничем иным, героическим или в должной мере полезным, не сумел закрепиться в памяти живых, что единственно и может являться настоящим бессмертием». Против загробной жизни выступает и друг Вихрова Крайнов, иронизирующий над по­вторным бытиём, так как повторы эти сведутся к тому, «чтобы вторично мёрли с голодухи волжские мужички, или с деревьев Александровского сада сыпались подстреленные ребятишки, как это случилось у нас в Петербурге девятого января, или, скажем, чтобы палач вторично надевал петлю на Александра Ульянова. Подобные явления и в загробном мире неминуемо привели бы к восстанию призраков...». Вот он самозабвенно иллюстрирует определение периода меж двух революций как позорного десятилетия. Дозвольте процитировать, а то ведь когда у кого руки до «Русского леса» дотянутся.

«Неблагополучной тишиной отмечены эти сумерки совет­ской предыстории. Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге опустела наконец от просителей, бунтовщиков, вооружённо­го простонародья, и, страшно отвернувшись от замолкших просторов России, глядел ангел с Александрийского столпа. Казённая скука и военно-полевое правосудие стали образом жизни это несчастной страны. Победители рыскали в поис­ках побеждённых. Таких не было. Разгромленная революция не умерла, не притворялась мёртвой — она как бы раство­рилась до времени в безоблачно-суховейном небе. Взрослые защитники русской свободы, не успевшие скрыться в подпо­лье, более глубоком, чем братская могила, в тифу и кандалах брели в каторгу и сибирские поселенья. Остались дети и под­ростки — и те, чьих матерей расстреляли девятого января, и те, кто ползком подтаскивал патроны на Пресне или прятал за пазухой отцовские прокламации; надо было ждать, пока смена освоит отцовский опыт восстанья. И когда живое по­кинуло поле великой битвы, над ним закружились призраки. То была пёстрая круговерть тления, предательства, противо­естественных пороков, которыми слабые восполняют при­родные немощи мысли и тела. В ней участвовали недотыкомки, андрогины, зверобоги, коловёртыши, прославившие Ницше, Иуду и Чезаре Борджиа, бледные упыри в пажеских мундирах, сектантские изуверы с пламенеющими губами, какие-то двенадцать королевен, танцевавшие без рубашек до радужной ряби в глазах, отставные ганноверские принцы, апокалипсический монах, гулявший по Невскому в веригах и с пудовой просфорой на груди, загадочные баронессы в ма­сках и вовсе без ничего, мэки, призывающие интеллигенцию к братанью с буржуазией, анархисты с дозволения полиции и ещё многое, вовсе утратившее признаки чести, националь­ности, даже пола. Всё это, ночное, таяло при свете дня, не оставляя ни следа, ни тени на отечестве, по которому вто­рично от начала века проходил насквозь царь-голод».

Очень похоже на написанное тремя десятилетиями рань­ше вступление А. Н. Толстого к роману «Сёстры», только у того всё живописнее, проще, живее, нет и сумрачной по­литграмоты, обвинений меньшевиков в прислуживании буржуазии. Вообще, сравнивая текст Леонова с принадлежа­щими перу других современников, из которых самыми зна­менитыми приспособленцами признаны Толстой и Катаев, видишь, насколько те были беззаботнее в деле подлажива­ния к власти, насколько больше у них, особенно у Толстого, рядом с подлостью оставалось ещё запаса свободы для сочи­нения не заказных страниц, насколько менее претенциозны они, чем угрюмый выводитель витиеватых словес, отчего-то приобретший славу едва ли не русского мыслителя.

А вся оригинальность метода автора романа заключается в том, что пошло написанный, вроде процитированного, ку­сок он обрамит некоей, доступной лишь ему деталью: «Раз­говор проходил в дендрарии института, возле мелкоплодной пенсильванской вишни; красноватая атласная кора просве­чивала на стволе сквозь шелуху, колеблемую ледяным ветерочком». Вот и вся душа прозы этого писателя — мелкоплод­ная пенсильванская вишня!

***

Складывал-вымучивал прилежно своё детище, а чуток не по­спел: главный читатель скончался до публикации романа.