В русском жанре. Из жизни читателя

Другие — уже позднего времени фольклорные ансамбли, призванные очистить русскую песню от этих самых прихло­пов, также поселяют во мне нестерпимое чувство фальши, ещё более глубокое, чем в первом случае; там хотя бы все знали эстрадный канон, и, кажется, никто всерьёз и не по­лагал, что представляет подлинное национальное искусство. А поют и пляшут «в народе» совершенно «не по-русски» — тупо приплясывая на месте, визгливо крича и кругло поводя руками над туловищем. «Затерялась Русь в Мордве и Чуди» — вспоминаю и ещё вспомню есенинское прозрение; никакие мы не русские, а срединное население бывшей империи.

***

На футбольном поле проходила репетиция. Три толпы пио­неров двигались под гнетущим солнцем. Руководил дей­ством молодой мужчина с оттопыренным задом, в пионер­ской пилотке, с мегафоном в одной, фанерным автоматом в другой руке. Такие же автоматы были и у детей.

Посреди поля сидел на табурете перед микрофоном бая­нист, окружённый барабанщиками. Мужчина с автоматом сипло закричал в мегафон: «Хиросима, на место! Американ­цы! Приготовились. Па-ашли!» И он взмахнул автоматом. Баянист под барабанную дробь задал Седьмую симфонию Шостаковича: «та-а-рарарам!» Две группы пионеров с авто­матами стали наступать на третью группу детей без автома­тов, которые повалились на колени и стали извиваться и от­талкивать от себя руками что-то страшное, как им показывал мужчина, который вмиг очутился там, где они, и столь же молниеносно отскочив к автоматчикам, зверски захрипел и угрожающе замахал автоматиком. Ребята повторили. «Американцы» всё ближе подходили к «Хиросиме», та съё­жилась и устало отпихивалась ладошками, мужчина прыгал, прыгал раком, словно его утягивала за зад невидимая рука, стучали барабаны, палило солнце. «Всех благодарю!» — закричал вдруг режиссёр и захлопал над головою в ладоши (год 1978, пионерский лагерь под Саратовом).

***

Алексей Н. Толстой 20 октября 1934 года пишет жене из Моск­вы в Детское Село о самом для него тогда жгучем вопросе: «С машиной — неопределённо. Получено сведение, что по­стройка её приостановлена, так как не годится наша сталь для штамповочных частей и эту листовую сталь выписали из-за границы. Завтра туда (в Нижний) едет один верный че­ловек и мне протелеграфирует точную картину. Всё же мне придётся числа 24-го поехать в Нижний самому, это все мне советуют. О заграничной машине говорил с Генрихом Гри­горьевичем, — он мне поможет, на днях буду говорить с нар­комом по Внешторгу — Розенгольцем. Затяжка с машинами меня ужасно мучает и мешает работать». Ранее, в августе он радостно сообщает ей: «Вчера Молотов предложил мне через Крючкова подать заявление об импортной машине. К весне у нас будет дивный зверь в сто сил».

Ежели к этому добавить, что тот же Генрих Григорьевич Ягода «даёт потрясающий матерьял для “19 года”», являясь при этом соперником Толстого в деле ухаживания за снохой Горького, что в августе Толстой находился в Москве на I Съезде советских писателей, где являлся докладчиком по драматур­гии, что в это же время (октябрь 34-го) он сосватывает свою свояченицу-скульптора лепить бюст наркома Бубнова, высе­ляет (с помощью НКВД) из детскосельского дома бывшую до­мработницу с сожителем, читает у Горького свои новые тексты Ворошилову, и в конце концов, когда-то же, наконец, пишет эти самые тексты, в том числе и вторую, столь восхитившую Бунина, книгу «Петра», не переставая при этом пьянствовать с разнообразными собутыльниками, перемещаться по стране и за границу, да ещё содержать при этом огромное семейство, то мудрено не подивиться энергии «красного графа».

***

В кино и других искусствах, но особенно в кино, авторы упо­доблялись обитателям дурдома в «Золотом телёнке»:

«— Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова...

Увидев проходящего мимо санитара, Кай Юлий Старо­хамский визгливо закричал:

—Да здравствует Учредительное собрание! Все на форум! И ты, Брут, продался ответственным работникам! — И, обер­нувшись к Берлаге, добавил: — Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице».

С каким смаком вставлялись надо не надо в картины 60—70-х эпизоды пения «Боже, царя храни», щёлканье каб­луками, звон шпор, с каким наслаждением произносилось слово «Господа!». В какой презрительно-великосветской ма­нере случалось иному актёру сладостно произносить моно­лог о краснопузых, которых следует пороть и т. п.

И творили все эти маленькие радости для себя и для пони­мающих преимущественно потомки тех самых краснопузых, которые изничтожили и Богом хранимого царя, и господ.

***

Быть может, Сталин особенно стал доверять Булгакову по­сле того, как прочитал изъятый при обыске ГПУ дневник его? Нетрудно вообразить, как ухмыляется он, читая антиеврейские и антисоциалистические выпады писателя: их взгляды во многом совпадают, те же симпатии-антипатии: Эдуар Эррио — еврей, коли проводит просоветскую поли­тику и т. д.

***