В скорбные дни. Кишинёвский погром 1903 года

Из уклончивых ответов архиерея очевидно было, что он далек от намерения выступить защитником евреев; наоборот, из этих ответов сквозило, что он сам допускает реальность кровавого навета. И это предположение подтвердилось через несколько дней. Мой приятель, врачебный инспектор Перетяткович передал мне, что на обеде по случаю освящения построенной при 2-й гимназии церкви епископ сказал ему: передайте вашему доктору Слуцкому, что напрасно он отрицает употребление евреями христианской крови; конечно, в этом грехе повинны не все евреи, а исключительно секта «хусидов»195, но они это тщательно скрывают от таких евреев, как Слуцкий и ему подобные.

Впрочем, и я и другие представители еврейского общества, с которыми мне приходилось беседовать, были убеждены, что страхи напрасны, что недопустимо, чтобы в ХХ веке были погромы при наличности целой армии охранителей общественного спокойствия в лице явной и тайной полиции, жандармского и отдельно охранного управления, которые предназначены для предупреждения всяких беспорядков. Нам в голову не могла придти мысль, что все эти «охранники» сами устроят погром и будут участвовать в нём196. Но широкие массы еврейского населения, особенно обитатели окраин, жившие среди христиан, не переставали волноваться и требовали принятия мер. Повторно ходили к губернатору и получили те же успокоительные заверения. С другой стороны, и христианский тёмный люд верил, что на Пасхе начальство разрешит поживиться за счёт евреев. Еще до погрома ко мне приходили торговцы готовым платьем на Старом базаре и рассказывали, что перед Пасхой (самое горячее для них время) – когда они зазывали публику в свои лавочки, то получали ответ: «Охота нам брать вашу дрянь и платить деньги, когда на Пасхе мы сможем брать даром лучшее платье».

Такова была в Кишинёве атмосфера в дни, предшествовавшие погрому.

Глава 2 Погром

Настало воскресенье 6 апреля, первый день христианской Пасхи и последний день еврейской.

Я провел этот день по обыкновению: был в больнице, сделал несколько визитов к больным и нигде, кроме обычного праздничного настроения, ничего не замечал. Впрочем, уже вечером, когда я сидел у себя в кабинете при закрытых ставнях, кем-то был брошен камень. Я выскочил на улицу, но хулигана и след простыл. Я этой выходке не придал особого значения и лёг спать совершенно спокойно, решив, что наши страхи действительно были напрасны. Но впоследствии я узнал, что уже в воскресенье после полудня были беспорядки, хотя они носили сравнительно невинный характер: выбивали стёкла, избивали прохожих, но тем не менее в дома не врывались, тяжких ранений и убийств не было. Узнал я между прочим, что на моего коллегу, доктора Рисса, напало несколько человек, которые стали его избивать; но на помощь ему явился какой-то неизвестный молодой человек и со слезами: «Не смейте его обижать, это наш доктор» вырвал его из рук хулиганов.

На другой день, 7 апреля, рано утром я узнал, что жильцы дома моего, почти все лавочники, торгующие на Новом базаре, крайне волнуются, так как им сообщили, что на базаре идет разгром лавок. Я вышел на балкон и увидел следующее: толпа хулиганов, вооружённая дубинами, с криком и гиком громит питейное заведение, находившееся в соседнем доме. Скоро часть толпы отделилась и стала ломать двери и окна в двухэтажном доме, что напротив моего дома. Некоторые жильцы моего дома отправились на Новый базар, чтобы узнать, что там творится, и, возвратившись, сообщили нам, что есть много тяжело раненных и убитых, которых везут в еврейскую больницу. Я опять вышел на балкон. Погромщики уже успели ворваться в двухэтажный дом, и из окон летели на улицу мебель, постель, платье, домашняя утварь. Часть громил осталась на улице и с остервенением ломала и топтала ногами выбрасываемое, даже еврейские книги рвались по листам; некоторые более «практичные» уносили вещи. Я стоял в раздумии, не зная, что мне делать. Я сознавал, что в такую критическую минуту я должен быть на своем посту в больнице. Но как я мог оставить свою семью – жену и двух малолетних детей, которые волновались, нервничали и находились ещё под впечатлением от недавно постигшего нас ужасного несчастья – смерти нашего старшего сына…

Но вот я увидел спасителей: к моему дому подъехал незабвенный друг мой, впрочем, не только мой друг, но друг человечества и еврейской части человечества, доктор Николай Антонович Дорошевский197 в сопровождении молодого артиллерийского офицера, с которым я часто встречался; оба они настояли, чтобы мы покинули свою квартиру и переселились к Дорошевскому. Естественно, что мы с благодарностью приняли это предложение. Прислугу отправили на кухню, ставни и двери квартиры заперли. Жена и дети уселись в извозчичьи дрожки, мы втроем – Дорошевский, офицер и я конвоировали, и мы тронулись в путь к Николаю Антоновичу. Громилы посматривали на нас довольно недружелюбно, но вид офицера с револьвером в руке удерживал их от агрессивных действий.