Варианты Морозова. Стеклянная стена

Дружок Афони — Юра Боечин. Тоже яицкий казак. Продолговатое тонкое лицо, черные глаза-смородины. А у Афони нос и рот выдаются вперед наподобие волчьей пасти. Боечин утверждает, что есть книга с генеалогическим древом его рода. Прапрабабка — фрейлина Екатерины II. Дед — помещик. Отец побирался, умер. Афоня уличает его: раньше Боечин говорил что-то другое. Собирается в Златоуст, в педучилище. Афоня завидует, куражится.

29 июня. Я воткнул щепку в опилки и сделал солнечные т. Афоня проверил по обычным часам. Теперь все играют в солнечные часы.

Пилорама. Скатываем по аппарелям неохватные бревна, пилим на доски и брус. Пилорамщик — горделивый, замкнутый. Разговорились. Оказывается, дремучий в электричестве. Недавно здесь загорелся электродвигатель, и он тушил водой. Как его не пришибло током? Боечин попробовал объяснить ему, что вода — проводник тока. Оскорбился, чуть было не остановил пилу. Пришлось Шурке и Щербакову изображать возмущение Боечиным. С неприкрытым притворством они стали расхваливать пилорамщика. В их словах смешались лесть, наглость и презрение».

Шли дни. Крутился барабан бетономешалки, росли стены коровника. Устинов тяжело втягивался в работу: как ни убеждал себя, что она ничем не отличается от тех, которые были в прошлые лета, он все делал замедленно, как уставший человек. Если бы не Ковалевский, Михаил бы признал, что влез не в свои сани, Однако он не мог бросить Тараса и должен был терпеливо ждать, чем закончится их война. Именно война, он так определил свое состояние тревоги и угнетенности.

— Миша, — предупредил его Щербаков. — На вас смотрят во все глаза. Думаешь, легко объяснять, почему я взял чужаков? Про Тараса ничего не говорят. Боевой. А про тебя говорят. Знаешь что? По-простому. Воловой! Ты и впрямь сонный. Надо работать, крутиться, забыть о себе — будут уважать.

Потом Щербаков еще несколько раз сравнивал Устинова с Ковалевским. Он желал ослабить связь между друзьями и приблизить Тараса к себе.

После обеда или ужина Ковалевский быстро находил себе дело: то пел под гитару «Гори, гори, моя звезда», «Утро туманное», то разъезжал по улице на рыжей кобыле, взятой с колхозной конюшни, то поддразнивал Усика шутками вроде «Бороде честь, а усы и у кота есть», в которой «гвардеец» усматривал критику своей прекрасной внешности.

Миновала неделя. В воскресенье работали до шести часов вечера и пошли в баню, где «сынки» заронили огонь. Щербаков, примчавшийся на пожар, разъярился и без разбору бил всех, кто попадался навстречу, короткими ударами ладони кого по уху, кого по голове. Огонь быстро потушили, сгорело несколько досок пола.

— Извините, ради бога! — проникновенно говорил он хозяину. — Я все оплачу. — И обнимал его за плечи, заглядывал в глаза и заискивающе улыбался. Но, услышав, что баня за страхована, Щербаков немедленно отдал хозяину тридцать рублей и взял с него слово не вызывать страхового инспектора.

Инспектор был для него почему-то опасен. Щербаков вдохновенно действовал в минуту опасности, любил повторять фразу Наполеона: «Вдохновение — это мгновенно сделанный расчет» и терялся перед любым намеком на власть. Он презирал всех этих страховых, финансовых, технических инспекторов, милиционеров, хозяйственников, презирал, давая им взятки, и презирал, когда взяток не брали. Он был выше их всех. Он создал свое дело. Но они, ничего не создававшие, несамостоятельные, думающие желудком только о нынешнем те, могли ему помешать. На следующий после пожара день толпа местных мужиков окружила избу и потребовала, чтобы к ней вышел тот, кого назвали «с вусами». Уже сильно смералось, почти до ночной темноты. На светлеющей сухой дороге стояли густые тени человеческих фигур. На другой стороне улицы светили окна дома. На их фоне двигались отдельные плечи и головы. Потом окна сразу погасли. Из клуба доносилась музыка. Щербаков вышел к мужикам один, увидел палки и велосипедные цепи, приготовленные для драки, и громким уверенным голосом спросил:

— Что случилось? Давай разберемся. Ежели кто из наших нашкодил, я его сам накажу, а ежели пришли повеселиться...

— Повеселиться! — зло крикнули ему. — Давай сюда своего хлыща с вусами, не то сами вытащим!

— Ты, друг, меня не пугай, — сказал Щербаков. — Давай толком говори. Тарас! — повернулся он к крыльцу. — А ну выйди!

Пока Ковалевский, твердо ступая и настороженно вглядываясь в толпу, шел по двору, тот же голос сказал:

— За что на танцах девку избили?

— Этот? — взяв Ковалевского за предплечье, спросил Щербаков. — Узнаете? Этот?!

Едва слышно звякнула цепь, пыхнули несколько огоньков сигарет.

Ковалевский размял сигарету и ненатурально спокойно бросил в толпу:

— Кто даст прикурить?

Ему не сразу зажгли спичку. Подняв перед его глазами маленькое пламя, подержали с мгновение и поднесли к сигарете.

— Может, ошибка, мужики? — спросил Щербаков. — Обознались?

— Да что он нам баки заливает?! Пошли, сами найдем!

Отодвинув Ковалевского, толпа двинулась вперед. Щербаков толкнул кого-то в грудь, негромко сказал:

— Стой, мужики! Шурка, Усика сюда!