Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Нет, Миша, ошибаешься! — продолжал Щербаков. Ты считаешь себя умнее всех, а посмотри на себя — кто ты! Работать еще не приноровился, с народом не нашел общего языка... Ну цемент достал! Любой бы на твоем месте достал.

— Колено болит? — спросил Устинов. — Надо приложить подорожник.

— Точно! — подтвердил Почестнев. — Подорожник лучше всякой химии! Сейчас нарвем.

— Да, Миша! — покачал головой Щербаков. — Парень ты неплохой... И молодец, что не обижаешься. Обижаются только дети да бабы... — Он повернулся к забору, где Почестнев жег спички, и спохватился: — Где Усик?

— Лег спать, — усмехнулся Шурка со снисходительной ласковостью. — Ты бы, шеф, тоже на боковую.

Перед сном Устинов записал: «Тарас рассказывает, как брали объект. Щербаков торгуется с председателем: «Набросьте еще полторы тысячи, пятьсот из них — ваши!» Председатель устоял. У прораба в доме был ремонт, в комнате стояла прислоненная к стене дверная коробка. Щербаков дернул ручку, шагнул и врезался лбом в стену. Рыжая борода, запавшие глаза-двустволка».

Однако утром переезд на новое место, устройство, осмотр старого коровника и, главное, сила власти над людьми — все захватило Устинова. Оглядев своих людей, шумно занимавших кровати в большой комнате и спорящих из-за мест у окон, он подумал, что это напоминает приезд студенческого отряда: хлопоты первых минут всегда одинаковы. Но на этом сходство закончилось. Он не знал «сынков», не представлял, как ими управлять. Лучше всего было сразу занять их работой и подчинить ею. Пока Ковалевский ходил в управление и на склад получать белье и инструменты, Устинов распорядился убрать комнату. Он повернулся к Усику и Деду, тридцатилетнему чахоточному сварщику, попавшему в разряд «сынков» из-за худобы. Но они промолчали.

— Может, ты, Афоня? — предложил Устинов широконосому лупоглазому парню, который упросил в последнюю минуту Щербакова отпустить его на новое место.

— Назначайте меня комендантом, за чистоту ручаюсь, — сказал Афоня.

— Давай.

— Я комендант? — Афоня отлянулся. — Боечин, хочешь, долг прощу? Вымоешь пол или триста раз по носу?

Устинову уже довелось видеть Афонины экзекуции, после которых уши и носы вспухали и синели. Боечин лег на матрац и рассеянно глядел в потолок. Афоня, улыбаясь широким ртом, наблюдал, как тот стряхивает пепел на пол, потом ушел в прихожую за ведром.

Услышав звяканье, Боечин поднялся и крикнул:

— Афоня! Я согласен.

— Ась? — высунулся Афоня, дурашливо морщась. — Кто звал?

— Я согласен, — повторил Боечин. — Сейчас вымою.

— Одумался, — укоризненно произнес Афоня. — Ну я пока еще добрый. Двести пятьдесят прощаю.

— Ты говорил — триста!

— Говорил. А что ответил? Нет, двести пятьдесят. А пол— так я тебя просто пощекочу, чтоб впредь быстрее думал.

— Уступи, Афоня, — сказал Устинов. — Надо начинать по-хорошему.

— Ладно, — неохотно согласился Афоня. — Не дают сделать из Боечина человека.

Когда вернулся Ковалевский, в комнате блестели влажные полы, пахло мокрыми досками, и он, понятливо улыбнувшись Устинову, долго шаркал у порога ногами. Потом принесли со склада белье, рукавицы, лопаты, ломы, пообедали и пошли работать.

Они очищали коровник от навоза, выламывали кормушки, срывали полы, и если кто-нибудь поднимал голову, чтобы оглядеться, то видел разбросанные в длинном сумрачном помещении редкие фигуры людей, занятых разрушением, и почти не замечал никаких результатов труда.

— Не останавливаться! — покрикивал Устинов. — Втянемся — легче будет.

— Начни соревнование! — усмехнулся Усик.

— Победителю — бутылка, — робко сказал Дед.

Лица обоих были забрызганы черной жижей, кое-где растертой полосами. Усик и Дед работали лучше других, уже сорвали весь пол на своем участке и добрались до лаг, сбитых огромными гвоздями. Одна из этих лаг, набрякший оклизлый брус, сорвалась с лома и освежила их лица вонючей жижей.

— Можно и бутылку в честь первого дня, — сказал Устинов.

Он по-новому расставил людей и отвел каждому участок работы. Снова застучали ломы, заскрипели гвозди, внешне мало что изменилось, однако все оживились: то ли определенный урок, то ли обещанная награда повлияли на них.

— Давай-давай! — торопил Ковалевский. — У шефа такой воли не было.

Они вышли из столовой и остановились в нерешительности. Солнце едва село, в небе прощально сиял голубой день. Столовая, магазин, правление колхоза и клуб располагались на возвышенности, откуда открывались ярусы красных и зеленых крыш, густые купы садов, угол тихого пруда, над которым по плотине пыльно катилась серая лава овечьей отары. Вслед за овцами проехал грузовик, полный женщин в платках, и остановился возле конторы. Замелькали оголившиеся колени, послышался смех. Из дома напротив выехал на мотоцикле паренек в оранжевом шлеме.

— У, куркуль! — с завистью вымолвил Афоня. — Девку посадит — и айда в лес. А что нам делать?

— Пошли в кино, — предложил Ковалевский. — А то зарезать кого-нибудь хочется.

Афоня радостно засмеялся, сделался со своим расплывшимся носом и широким ртом похожим на волчонка.