Варианты Морозова. Стеклянная стена

Мать была домохозяйкой, как и девять десятых всех женщин послевоенного времени. Ее круг, независимо от ее желаний, очертила семья, в которой она, пока была здорова, занимала последнее место. Мать обладала бесконечным терпением и из года в год выдерживала тяжелую нагрузку, понятую Устиновым лишь при подготовке его кандидатской диссертации. Он никогда не подозревал и даже не сразу поверил специальным исследованиям, что ее незаметный труд, например только при стирке и развешивании белья, брал столько же сил, сколько работа тракториста, глажение было не легче работы каменщика... По-видимому, первым толчком к диссертации было глухое чувство вины, осознанное лишь много лет спустя, когда он уже ничем не мог ей помочь... Статная высокая женщина с сине-серыми добрыми глазами, не обременяя близких требованием внимания, отдыхала в разговорах с такими же, как она, соседками-домохозяйками, чьи идеалы прочно опирались на плато семейного быта. Рано или поздно однообразная жизнь должна была тупо перемолоть на своей неостановимой мельнице ее здоровье и душу и отшвырнуть еще дальше от мужа, и без того удаленного пространствами неведомой ей инженерии. Подобные истории творились вокруг нее, вокруг двора, составленного тремя большими домами, вокруг, казалось, всего города. Слухи о супружеских изменах, уходах мужей были привычным фольклором того времени, не подкрепленные статистикой разве что только по причине жесткого закона о разводах. Устинову легко было догадаться, почему после изменения этого закона статистикам прибавилось работы ровно вдвое и почему отмененный закон был всеми своими жилами связан с войной. (Вообще же, считал он, достойны презрения и, увы, неотвратимы первые атаки молодого критического ума, всегда направленные на оценку родительской судьбы.) Мать знала, что отец, некогда покоривший ее страстной влюбленностью, давно не питает к ней ничего, кроме прохладной привычки, и знала, что ей нечего противопоставить неостановимому ходу мельницы. Он приносил ей книги из институтской библиотеки, дарил на Восьмое марта и дни рождения цветы и флакон духов, из года в год повторяя это неизменное сочетание, и считал себя хорошим мужем. Порой она просила пойти с ней в кино или погулять, но он находил причину отказаться. Устинов замечал, как она поникает, опускает взгляд и неслышно уходит на свою территорию кухни. Однажды, когда отец выступал по телевидению, показывая популяризаторские фокусы с взрывами (он был из авторитетов в создании взрывобезопасного электрооборудования), мать завороженно смотрела на экран и с горечью вымолвила:

— Как много он знает! Он там, а мы здесь...

И ее «там» означало не телевизионный экран, а нечто связанное с ее страданиями, о которых Устинов имел смутное представление и боялся углубляться в них. Знание в ее словах означало пропасть между нею и мужем.

Она оказалась права — пропасть росла. В голосе отца зазвучали раздраженные интонации, и, хотя он всегда спохватывался, возвращался к своей обычной ласковой речи, обогащенной уменьшительными суффиксами, что, как он полагал, должно выражать его любовь, эти язвы беспричинного раздражения все увеличивались. Отец даже разругал ее старомодную прическу, послевоенный «паж», локоны которой доходили до плеч. У матери были густые каштановые волосы, и Устинов возразил отцу, что, например, ему ее прическа нравится. Его защита, должно быть, пристыдила. Больше о моде не говорилось.

Но их ничего не могло спасти от усталости, от обязанности каждодневного общения, ставшего принудительным и рождающим тоску по новому.

Теплый ночной ветер дул в аэропорту. В траве газона торчали светлые опавшие листья. Над фонарями, окружавшими площадь, начинался темный воздух, который в вышине темнел еще сильнее, но у горизонта обрывался зеленовато-фиолетовой полосой.

Донесся женский голос, сказавший с южнорусской интонацией:

— Та хде они подевали все такси?

Устинов был дома. Надо было только позвонить и сказать: «Я вернулся», чтобы тотчас родные голоса ответили ему.

— Мама, это я! Я прилетел. Как вы?

— Приезжай, сынок, — попросила мать.

Ни радости, ни интереса не услышал он в ее голосе.

— Мама, ну как вы? Не ждали, да? — Он пробивался к ней, борясь с тревогой, которая заполняла его.

— Мы здоровы. Приезжай.

Он вышел из будки. Скрипнула железная дверь. Поехал просторно освещенный изнутри троллейбус. Стройная, высокогрудая молодица повернулась к Устинову, и ее взгляд что-то сказал ему.

Спустя полчаса он обнимал маму, охотно подставлял щеки для все новых поцелуев, предвидя, что обряд встречи матери с маленьким сыном закончится с появлением отца,

— Мишенька, Мишенька! — говорила мама. — Совсем большой.

Он чувствовал, что она по-прежнему отдает ему больше, чем он мог вернуть ей, и неизвестно почему тяготился.

— Батя! — крикнул он. — Встречай!

— Его нету, — ответила она, поникнув. — Он нас бросил, и я теперь одна. Тебе, наверное, сердце подсказало, что я одна?

— Как бросил? — усмехнулся Устинов. — Что тут у вас происходит?