Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Помнишь, как ты устроил пожар в Карловке? — спросила мать, показав на свой желтоватый с неглубокими частыми морщинами лоб. — Там была колючая проволока... Вот здесь, видишь? — Она нащупала маленький шрам. — Помнишь? Я налетела на проволоку. Стоял такой дым, что ничего не было видно. Ты ему будешь звонить? Я знаю, он хочет вернуться, но гордость не позволяет. Скажи, что я его прощаю, пусть возвращается.

— Угу, — ответил Устинов. — Напиши список, что мне купить.

— Я приготовлю бисквиты, вечером позовешь Тараса... Помнишь, на твои дни рождения я всегда готовила бисквиты?

Устинов не стал возражать и подумал, что они с Тарасом действительно могут посидеть вечером хотя бы полчаса, чтобы она не скучала.

— Ну так напиши список, — повторил он. — А я пока позвоню.

— Кому позвонишь? — Мать поглядела на него испуганно-открытыми глазами и спустя мгновение сосредоточенно искала карандаш.

Грузно наклонившись над ящиком, мать сосредоточенно перебирала хозяйственные мелочи, какие-то пакетики, мотки шпагата, пузырьки с цветочными семенами.

Он позвонил и сказал, чуть волнуясь:

— Папа? Я приехал. Здравствуй.

— Миша? — весело спросил отец. — Ты дома? Можешь приехать? Хотя нет, погоди... — Он помолчал и продолжай с оправдывающейся интонацией: — После двух я свободен. Как? Ты не сильно занят?

— Хорошо, — согласился Устинов. — Мне еще нужно купить маме продукты.

— Ты меня не очень ругай, — сказал отец.

Мать сидела на кухне и смотрела остановившимся взглядом поверх очков.

— Написала? — спросил сын, беря листок со стола. — Так. Хлеб, молоко, говядина, масло, мука, яйца, сметана... Будет сделано, мама! Давай сумку побольше.

— Нет, он не придет назад, — вздохнула она. — Я его знаю. Ты... ты все равно скажи! — она снова вздохнула. — Прости меня, сынок, так стыдно на старости... — И закрыла лицо рукой, крупно вздрогнула всем свои большим телом.

— Мама! — строго сказал Устинов. — Он меня послушает. Успокойся! Послушает.

— Иди, — сказала она, не отнимая руки. — Я успокоилась. Иди.

Устинов вышел из подъезда, собираясь пройти через двор, но почувствовал, что идти таким путем почему-то неловко, а хочется сразу обогнуть угол дома (он жил в последнем подъезде) и идти в магазин по улице. Причина, мешавшая ему, была еще непонятна. Оглядевшись, увидев в углу знакомую фигуру ученицы шестого или седьмого класса, которая в его отсутствие выросла и вот качала перед собой голубую коляску. Устинов подумал, что теперь ему неудобно встречаться со старыми знакомыми.

Купив в гастрономе продукты, Устинов зашел в винный отдел и носом к носу столкнулся с соседом, краснолицым отставным подполковником. Гордиенко что-то дружески прогудел, не отнимая от губ стакана с вином, и, допив, повернулся так, что почти прижал Михаила к прилавку, ожидая, когда тот засунет в свою сумку купленные бутылки.

— Отслужил, солдат? — спросил Гордиенко добродушно-безразличным голосом. — Ты ведь в Германии служил?

Должно быть, все отсутствующие воспринимались Гордиенко одинаково. Устинов вспомнил висевший у соседей карандашный портрет в застекленной раме: сероглазый молодцеватый генерал-майор Гордиенко с веточкой в руках у садового забора. Неизвестный художник, наверное, доставил Гордиенко большое удовольствие, произведя его в генералы.

— Выпьешь, — предложил сосед. — Раньше ты вот таким был. — Он провел ладонью вровень с мраморной доской прилавка. — А теперь ты гвардеец! Сонечка! — велел он продавщице. — Налей-ка ему стакан, а мне чуток, на два пальца, чтобы чокнуться.

— Нет, в другой раз.

Дома Устинов позвонил Ковалевскому и предложил вместе пойти на рынок.

Тарас был хмур, возбужден — по-видимому, тоже что-то случилось.

— Отец от нас ушел, — сказал Михаил.

— Я знаю, — ответил Ковалевский, глядя сердечным, поглупевшим взглядом.

— Ты звонил Маше? — спросил Устинов. — Давай позовем ее. Мама приглашает нас на ужин. Помнишь, как я выстрелил пластилином из воздушки и попал ей в руку? Она даже не заплакала? Оспина на всю жизнь, наверное, осталась.

— Эх, напиться хочется! Тебе не хочется?

— Вы опять поругались?

— Уехала к бабке во Львов, — сказал Ковалевский.

— Ну и что? — усмехнулся Устинов. — Лети во Львов.

— Я бы полетел... Она там с матерью.

Ковалевский отвернулся, стал смотреть через улицу на закрытую бетонным забором и обросшую густым кустарником водонасосную станцию. Там когда-то был тайник, в котором хранились винтовочные гильзы, ржавый револьвер без барабана, противопехотная граната без запала. Пирамидальные тополя шелестели блестящими жесткими листьями, как будто текли волнами на несильном ветру. Листья легко загибались на длинных черенках и переворачивались беловатой изнанкой.

— Пошли пешком, тут же рядом, — сказал Ковалевский.

Улица вела к центру города, называлась Первой линией, и город шел навстречу с бывшими каменистыми пустырями двадцатилетней давности, застроенными белыми кирпичными домами, с кукурузными полями, теперь скрытыми трибунами восьмидесятитысячного стадиона, с яблоневыми и вишневыми садами, превратившимися в подстриженные тополя, акации, клены.