Варианты Морозова. Стеклянная стена

Между тем возле больной оставались дед с внуком. Они были скованы и ее близостью, и незнанием друг друга, тем самым незнанием, которое свойственно близким людям. Дед громко вздыхал, думал, что его оставили с внуком для какого-то важного объяснения, которым следовало дать юному уму соответствующее нравственное направление. Но старик чувствовал себя виноватым за сына, и, хотя ему хотелось поведать Михаилу, что за двумя ясными десятилетиями лежат бескрайние поля многих жизней, которые тоже когда-то были и молодыми и ясными, он не был уверен, что его услышат. Заискивать старику не хотелось; в этом рослом хмуром парне не оставалось ни капли сходства с тем малышом, который просился кататься на лошади, рубил палкой придорожный осот, мастерил шалаш из толстых стеблей подсолнуха. Деда и сейчас тянуло к нему, как тянуло всегда. Много раз он думал, что умрет раньше других. Так было и с его дедом, отцом, матерью, со всеми теми, кто жил до него. Будет это и с ним. На все старик знал ответ, однако в голове вертелось давнее воспоминание: серенький вечер, забитый ранеными вагон, куда Иван Устинов едва влез со своими костылями и лег на пол... ночью он проснулся от женского прикосновения. Было темно, душно. Рядом лежала женщина. Иван, как ни всматривался, ничего не различал, лишь доносились отовсюду сдавленные стоны, храп, стук колес. Он обнимал невидимую женщину, и ночь не кончалась, он потерялся в той ночи. Наутро он не увидел рядом с собой никакой женщины. Должно быть сошла. Но не о ней же он хотел сказать внуку?

— Жениться еще не надумал? — спросил дед.

— Пока нет, — ответил Устинов. — Рано.

— Конечно, — согласился дед. — Одна голова не бедна, а бедна — так одна.

— Сейчас мы все поодиночке, дед, — сказал Устинов. — Ты же видишь.

— Мы вместе, — возразил старик. — Гладко никогда не бывает. А мы все равно вместе. — Он сильным быстрым движением потрепал внука по руке, но стеснительно-поучающий тон его речи не связывался с этим порывистым, чуждым ему движением, перенятым у бабушки. — Просто есть разные времена: есть время обнимать, и есть время уклоняться от объятий...

Противоположность тона и жеста еще более отдаляли Устинова от деда, и Михаил ощутил, что тоже заболевает. Он поглядел на мать, грузно лежавшую в белой горе ватного одеяла, и увидел в ее закрытых глазах и сосредоточенно-отрешенном лице мольбу. Он понял, почему не может покинуть этой тягостной ему комнаты: он был виноват вместе с ней перед всеми родными и вместе с ней не видел выхода.

— Это неправда, — сказал Устинов. — Просто мы врем себе, чтобы не было стыдно.

— Быстро судят одни дураки, — недовольно отметил дед.

— Спасибо за дурака.

— Что заслужил, то и получай. Ты хоть знаешь, какое самое великое благо на свете?

— Ладно, дед, — сказал Устинов. — Вы с бабушкой ни при чем. Прости меня.

— Э! — воскликнул старик и тут же оглянулся и говорил уже тихо: — Знаешь, я тоже когда-то думал уйти от бабки. И тебе того не миновать. Видно, у нас на роду так написано.

Но Устинов не поверил предсказанию, не стал расспрашивать, как того, должно быть, желал старик, и спустя много лет вдруг среди московской утомительной зимы голос деда повторился в нем и с горечью вспомнился маленький седой человек в очках с черной оправой, до своих последних дней не оставлявший надежду что-то объяснить внуку; нет, не посчастливилось, он умер, как умерли и те, кто был перед ним в бесконечной немой цепи, а внук даже не сразу узнал о смерти, так как в это время уехал в командировку в Вологодскую область... Однако забылись спешка и чуть ли не мировая важность той командировки, а если что и забылось, так какая-нибудь фраза случайного знакомого (сельский участковый признался ему, что прячет от жены десятирублевую заначку в дуле пистолета). Втянутый в обычную суету жизни, которую в сердцах можно назвать жалкой, хотя сама по себе она вряд ли того заслуживает, Устинов не сразу заметил, что его больно ударила смерть старика.

То, что было самым великим благом, он открывал самостоятельно. Сперва это была его молодость, потом — любовь, потом — успех, потом — рождавшийся на глазах новый мир его ребенка, но ведь все проходит, и наступил час, когда он уже не мог ответить деду, что главное... Тогда он мысленно вернулся домой, в тот тягостный вечер, и вдруг поразился чувством единства всей семьи.

Вернувшись в действительность, он стал свидетелем мирной жизни отца и матери. Они трогательно забыли минувшее и никогда не вспоминали о Раисе. Спустя много лет, когда память о ней заглохла, Устинов спросил отца, как он с ней прощался. Отец усмехнулся:

— Никак...

Он не хотел вспоминать, но сын настаивал.

— Я ей позвонил, хотел позвать в кино... куда угодно, лишь бы увидеть ее. Она говорит, что выстирала мои сорочки, я могу забрать. И добавляет, чтобы предварительно позвонил, когда соберусь, а то она может быть не одна. С кем же, если не одна?

— А с кем? — спросил Устинов.

— Да одна, — вздохнул отец. — Вот так и простились.