Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Знаешь, что Тарас говорит? Семиволоков терпеть не может Николаева. Хотел ему в замы дать двух своих. Киселева и кого-нибудь. А Николаев поставил меня. Исходя из этого... Квартиру нам вряд ли дадут. Николаев не пробьет, а для Семиволокова я чужой. Звони матери, пусть отдает деньги, вступим в кооператив. — Михаил насупился и опустил голову.

— Тарас не мог тебя раньше предупредить? — удивилась Валентина. — Или это такая уж тайна?

— Значит, не мог. Он сам ждал, что Семиволоков сделает его начальником отдела.

— Злыдни! И твой Тарас Ковалевский тоже.

— Правда, чего бы ему не предупредить? — спросил Михаил. — Я бы его предупредил... Он побоялся, Валюша! Для него я был просто человеком Николаева?.. Черт с ними! Ты у меня умница. Ты красивая и умная жена, я редко тебе это говорю, прости. Хотел цветы купить, а притащился пьяный, Вообще-то я не пьяный, а так. Валь, помнишь, как ты меня завлекала? Здоровенная девица играла в классы! Я сразу смекнул, что завлекала.

Он пытался ее обнять, Валентина усмехнулась и прикрикнула:

— Ладно уж!

— А что? Хочу обнять.

— Спасибо, господин хмель, не забыли вы нас. Тебе покрепче?

— Ха-ха, — засмеялся он горьковатым трезвым смехом. — Влез я, дорогая, в какой-то бункер и не знаю, как выбраться. Знаешь, как Николаев отозвался о Семиволокове: он так похож на ученого, как барсук на барса. Тарас молодец, ему ученый совет уже утвердил тему докторской, тема не очень интересная, он сам говорит так, жалко его. Хороший он парень. И они хорошие люди. Только... Только... — Он не подобрал нужного слова, наморщил лоб и поглядел на нее выпученными неподвижными глазами, — что-то нехорошо,

— Пей чай и пошли спать, — терпеливо сказала она. — Завтра мучиться будешь.

— А больно было?

— Кому больно?

— Ну тебе. Больно было?

— Больно.

— Да... Давай уедем куда-нибудь в деревню. Станем сельскими учителями, будем детей учить. Будет у нас свой дом с садом. Хорошая здоровая жизнь, а? — И он стал мечтать, хотя никогда не жил в деревне.

Таким, каким он был сейчас, сутулым, измученным, с покрасневшими помаргивающими глазами, Валентина его не помнила.

Она почуяла, что тут дело не в пьянке и что ее муж надломлен какой-то другой силой, против которой ему не суждено устоять, каким бы упорным он ни был.

Это чутье развилось в ней с одиннадцатилетнего возраста, с тех пор, как однажды, поиграв с бездомным котенком, она заболела стригущим лишаем, была острижена наголо и ходила в школу в нелепом белом чепчике. Насмешки одноклассников, брезгливость учителей оттолкнули ее, она отгородилась от них единственным, чем могла, — грустным высокомерием ребенка. Оставшаяся с той поры фотография класса подтверждала ее воспоминания, и, глядя на лица давно исчезнувших из ее жизни людей, она признавалась себе, что давным-давно знала, как сложится их судьба и что их разметет ветром жизни. В конце концов так и вышло. Сейчас Валентина без труда различала в серой дали, как они заискивают, завидуют друг другу, карабкаются, забывая своих любимых руководителей сразу же на следующей ступеньке, как забыли они несчастную классную даму, любившую хорошеньких благополучных детей и невзлюбившую Валю из-за бедности ее матери, которой было не так-то просто каждый месяц отдавать двадцать рублей (еще теми, большими деньгами) на «букет», организуемый родительским комитетом.

Она знала, что ее муж не будет карабкаться. Он был из роды гордецов, из тех, кто плохо сгибаются, а падают мгновенно.

— Мы еще молодые! — сказал Михаил. — Ближе тебя у меня никого нет. А остальное ерунда.

— Ерунда, — согласилась она, веря и не веря своему согласию, и почувствовала, что сильнее его.

Сейчас она жалела его, знала, что без нее он превратится в мумию в том тесном бункере, куда его завело честолюбие.

Она взяла его руку, зашатавшуюся над столом с накрененным чайником и поддержала, пока чашки не наполнились. Торт был черствый.

— Вкусно? — спросил Михаил.

— Вкусно. — Хотя было невкусно.

«Сейчас зареву», — вдруг поняла она и вышла из кухни.

Даша спала. Ее руки были подняты кверху, лежали по обе стороны головы. В лице отражалась щемящая детская доверчивость, и казалось, что оно светится.

Валентина смотрела на девочку, потом подняла, перенесла на горшок, поддерживая ее спину и откидывающуюся набок головку. Потом она разобрала кресло, постелила Михаилу и легла.

— Валь, — позвал он. — Что? Ты легла?

— Я сплю, — прошептала она. — Спокойной ночи.

Как ни пыталась Валентина решить, что будет делать, она ничего не придумала. Неожиданно на нее стало давить столько сил и мнений, что, еще ничего не сделав, она поняла, что ее личное решение оставлять или не оставлять мужа касается не только ее семьи.