Варианты Морозова. Стеклянная стена

Во-первых, Даша. Она была привязана к Михаилу больше, чем к матери, потому что он видел ее реже и превращал игры с ней в свой праздник. Валентина сама знала полусиротское детство, называла отцами каких-то посторонних мужчин, которые жили с ними когда-то так давно, что от одного осталось неясное воспоминание, будто он уехал то ли в Киев, то ли в Кишинев, а от второго вообще ничего не осталось, словно он был выдумкой ее одиночества. Хотела она или не хотела, а развод уготавливал Даше в будущем тот же пример семьи-уродца, лишенной отца и мужа, пример, который был воспринят Валентиной как единственный, с которым она срослась и который до сих пор мучил ее.

Во-вторых, ею владел страх остаться одной. Он постоянно сопутствовал воспоминаниям детства и, призывал к благоразумию, уступкам, прощению. «Подумай! — слышала Валентина его голос. — Что ты значишь без Михаила?»

Окружавшие ее люди, начиная с соседей по лестничной площадке и кончая сотрудниками издательства и ближайшей подругой Ирмой, видели в замужней Валентине то, чего не могли разглядеть в ней до замужества. Как раз Ирма и объяснила однажды эту разницу, ответив, почему у них давно не бывал Полещук. Оказалось, он развелся со своей Лилей, с этой милой доброй молчуньей, которая приехала к Ирме без приглашения в первый день, когда та выбралась из родильного, и ухаживала за малышкой до ночи. «А теперь, — сказала Ирма, — ему нечего у нас делать. Нам с разведенным скучно». Ее отличало мужское прямодушие. Впрочем, она порой пользовалась им с женским лукавством. Семейному человеку скучно с разведенным — со здоровым эгоизмом утвердила подруга эту житейскую мораль, не подозревая, что вскоре Валентине придется примерять ее к своей судьбе. Однако теперь-то можно было объяснить, почему после замужества Валентины даже соседи стали сердечнее к ней: дочь матери-одиночки сделалась им равной.

И еще Валентина опасалась гнева своей любимой матери Нины Никаноровны Плотниковой. Как боялась в детстве, когда ходила то в балетную студию, то в детский хор, то зубрила стихи, подчиняясь ее упорной страсти обеспечить ребенку будущее, так же боялась и сейчас, дожив почти до тридцати лет. С годами Валентина не научилась противостоять ее деспотичной любви, ей не удавалось убедить мать смотреть на нее как на взрослую женщину. Бывало, они ссорились, Валентина плакала, а Нина Никаноровна беспощадно твердила: «Ты не хочешь, чтобы я приходила к вам! Ты гонишь родную мать! Я уйду». Но говоря, что уйдет, не уходила, а брала Дашу на руки и спрашивала: «Ты тоже хочешь, чтобы я ушла?» С первого она восстановила против себя Михаила, заявив, что будет решать все проблемы молодой семьи. И оказалось, что в семейных делах она несмышленый младенец, обидчивый, мнительный и беспомощный.

Мучаясь мыслями о разводе, Валентина угадывала его последствия и среди всех обстоятельств отодвигала в последние силу телесной любви. Из всех сил эта была самая бесстыдная и могущественная. Казалось, она сама обладала способностью думать и решать помимо Валентины, не позволяя представить никого другого на месте мужа.

«Развод? — решила она. — Нет, только не развод. Но я его проучу!»

Это решение опустошило и успокоило ее.

Она позвонила матери и сказала, что хочет встретиться. Нет, ничего не собиралась говорить, просто повидаться, поглядеть на нее, как перед долгой разлукой.

Валентина косметикой стерла с лица следы операции, надушилась, подкрутила электробигуди обрамлявшие лицо локоны и, оценивая себя у зеркала, нашла, что желтизна все-таки заметна. Но разве мало зимой в Москве женщин таким цветом лица? Если надо, скажет, что давно не гуляла на воздухе, замоталась, устала. И почему — перед разлукой? Какая тут разлука? Нет и не было никого ближе матери...

Ну подмазалась, принарядилась, думала Валентина, кра-а-сотка! И вот эти новенькие чулки, и стройные ноги, и грудь — ведь недурно, правда?

Ею овладело ровное приподнятое настроение, легкая эйфория, словно шепнувшая ей: надо так надо, и чем спокойнее, тем лучше.

Они встретились в кафе неподалеку от строившегося дома. У Нины Никаноровны был обеденный перерыв, и она с веселой настойчивостью угощала дочь скудными блюдами общепитовского меню, несмотря на то что у Валентины не было охоты. Не остывшая от прорабской беготни, мать ела быстро, разговаривала, размахивала вилкой. До Валиного аппетита ей не было дела, как будто она кормила Дашу.

Но Валентине ее настойчивость была приятна. Видя еоред собой крепкую, почти не располневшую женщину, с белыми молодыми зубами и сильными руками, она ощутила поддержку своему решению.

— Мама, я влюбилась, — соврала она. — Наверное, мы временно расстанемся.

— Разводиться? — сразу ответила мать. — Миша про это знает?

— Я с тобой хочу поговорить. Думаю, ему не очень интересно. Помнишь, ты сама хотела, чтобы я развелась?

— Я хотела? Вот это да! По-твоему, я сумасшедшая?! О лучшем зяте я и мечтать не могла. Ты просто неправильно меня понимаешь, Валюша.

— Он меня больше не любит. И я тоже не люблю.