Варианты Морозова. Стеклянная стена

Она открыла окно, посмотрела вниз, оглянулась. Тарас улыбался. Она перегнулась через подоконник. Тогда он кинулся к ней. Кто ее знает, что было у нее на уме. Она молча вырывалась, укусила его за руку, но он толкнул ее вглубь комнаты и запер окно. Сидя на полу с задранной юбкой, с любовью смотрела на него. «Тебе не больно?» — услышал он. Она обхватила его колени и припала к ним.

Должно быть, в то мгновение в Ковалевском выглянуло из-за злости какое-то поразительное чувство. Он опустился рядом и говорил, говорил, говорил...

Дальнейшее осталось тайной даже для них, не говоря о постороннем человеке, потому что Ковалевский Михаилу просто ничего не рассказывал, потому что рассказать ту реальность, пожалуй, было невозможно.

— Кажется, я втрескался, — признался он Устинову.

— Ну женись.

— Я бы женился... Теперь она не хочет, успокоилась. И слава богу! Любовь и брак — две вещи несовместимые.

Однако, что бы ни говорил он, Устинов ему не поверил. Все это было как-то несерьезно, по-опереточному — страсти, преследования, самоубийства. Сейчас такого не бывает. Вполне может быть, но — не бывает. Такое уже не под силу, на это нет времени.

Скучно жилось Тарасу, коль он стал выдумывать такую любовь.

Однажды, глядя, как Тарас ворочает штангу, Устинов предложил ему побороться руками по-скаутски, кто кого прижмет к столу.

В первых мгновениях его памяти был четырехлетний худущий драчливый мальчишка. Тут же рядом с драчуном — курчавый редкозубый Тарасик Ковалевский. Драки между ними вспыхивали и в детском саду, и во дворе, и в школе. Но во время одной мирной передышки они до темноты разговаривали возле теплой кирпичной стены дома и поклялись дружить на всю жизнь. Той клятвы потом не вспоминали вслух, стесняясь детской откровенности: в ней таилась какая-то магия, уже непонятная взрослым.

И вот они как будто снова стали детьми. Сцепленные кисти с побелевшими пальцами подрагивали над столом. Тарас улыбался. Его лоб залоснился, порозовел. Улыбка исчезла.

Прошло несколько минут.

— Ничья, — сказал Устинов.

— Нет.

Устинов накренил ему руку, но Ковалевский устоял.

— Ничья, — предложил Тарас.

— Нет, — возразил Устинов.

И тут Тарас положил его.

Устинов ощутил досаду. Он улыбнулся тому четырехлетнему мальчишке, который кинулся бы сейчас отыгрываться, и вспомнил, как с первого дня после приезда в Москву они с Тарасом стали ее завоевывать. Для начала им пришлось связать бельевой веревкой двухметрового однокурсника, пожелавшего в пьяной удали быстро утвердиться среди новичков.

Тарас тоже вспомнил те первые дни, когда они держались друг за друга, как держатся вначале все провинциалы.

— Если посмотреть на нашу жизнь как на модель, — сказал он, — получается цепь непрерывных уходов от прошлого. Вот ты... Ты оставил родной город, бросил свои шахматы, хотя мог стать даже гроссмейстером.

— Не мог, — ответил Михаил. — Дома в лучшем случае я бы стал посредственным мастером. Не было настоящих соперников.

— Ладно, мастером, — согласился Тарас. — Главное, ты сам отказался от мечты. Дальше. Мы оставили и родителей, их заботы о нас. А ведь могли закончить дома политехнический и рвануть по инженерной линии? Потом завоевали наш курс. Оставили его, когда я организовал оркестр... Оркестр! — оживился он и пропел, барабаня по столу, несколько фраз из песни битлов. — Я убил в себе великого певца. Но тот, кто не шалил в молодости, бессердечен, а тот, кто с годами не образумился, просто глуп.

— Мы большие умники, — улыбнулся Устинов. — Но мы себе программы не намечали.

— Если не программа, тогда что? — спросил Ковалевский. — Вот мы прославились в институте, нас заметили. И не только из-за оркестра. А стройотряд? Ты командир, я мастер. Но ведь бросили и отряд ради длинного рубля в шабашной бригаде.

— Не мы завоевали Москву, а она завоевала нас, — сказал Устинов.

— Миша, ты упрямо читал шабашникам «Маленького принца», чтобы отвратить их от дешевого портвейна.

— Если мой горячий характер в Москве сделался спокойным и осторожным, то разве я ее завоевал? — спросил Устинов.

— Значит, цепь непрерывных обновлений, — заключил Ковалевский. — На современном этапе ты стоишь перед переменой научной тематики и уходом из собственной семьи.

— Ты делаешься неприятным, — сказал Устинов.

— Что случилось, Миша? Не хочешь ли ты задать вопрос о смысле жизни?

— Нет, брат, я удачливый парень. Я всего добился и еще добьюсь. Вопрос лишь в том, что мы оцениваем наши надежды сегодня, а когда они сбываются, мы с нашими оценками уже совсем другие.

— Я тебе завидую, — сказал Ковалевский. — Это же настоящая философия стоиков, — отказываться от внешних благ. Но вспомни хотя бы философа Полехина или первую командировку? Сколько прелести было в нашей наивности!