Варианты Морозова. Стеклянная стена

Прошла неделя с того вечера, как Устинов ушел из дома. Потом неожиданно оказалось, что уже прошло десять дней, потом — две недели... Он ездил в Банный переулок, где в старом деревянном доме размещалось бюро обмена жилплощади, ходил по жидкому ростепельному снегу, приглядывался к редкой толпе людей и не желал ни с кем из них заговаривать. Одежда людей была неопрятна, со следами бедности; казалось, что на всех было одно выражение хищной покорности, проглядывавшее из темных подглазий и унылых лиц.

К Устинову обратилась женщина лет сорока. Она сдавала однокомнатную квартиру, просила недорого, и он поехал смотреть. В метро она искоса разглядывала его, в темном стекле вагона отражались быстрые повороты ее головы. Она была в мужской шапке и коротком прямоугольном спортивном пальто с блестящими кнопками и грубой прострочкой, тесно стягивающем грудь и бедра.

Квартира почудилась Устинову знакомой. Он никогда здесь не бывал, даже название улицы — Окская — услышал впервые. Но, стоя в прихожей, откуда узкий коридор вел кухню, а сразу через открытую дверь начиналась комната с какой-то мебелью, с чашками на серванте и еще чем-то ковровым, мягким, он вспомнил, что бывал здесь. Женщина тогда была худощавой, почти плоскогрудой, в трапециовидной блузе, скрывавшей ее худобу. Любовница отца, она понимала свое положение и смотрела на Устинова со страхом.

Хозяйка показала квартиру. Он хотел заплатить и получить ключ, но она, замявшись, сказала:

— Я тоже буду жить. На кухне. Я вас не стесню.

— Это не совсем удобно, — возразил Устинов.

— Не бойтесь, я вас не съем, — захихикав, пошутила она, и ее приятное смуглое лицо вдруг замерло, как на мгновенном фото. В нем отразился страх, повторяющий страх отцовской любовницы, сохранявшийся десять лет в памяти Устинова.

Его обожгло глухое мужское любопытство, которое тотчас было подавлено и сменилось стандартной брезгливостью.

Было жаль потраченного времени.

Устинов посмотрел на сталисто-блестящую задвижку дверного замка.

Но он уже прежде использовал попытку побега, бросив отца и его... женщину. Теперь она не казалась ему любовницей... Бросил отца и ее, не желая мучиться вместе с ними, струсил, прикрывшись благородным непониманием того, может связывать этих людей. Казалось, еще немного — и их голоса зазвучат тут, из комнаты выйдет бывший великан, растерянно улыбнется: «Ступай-ка домой, сынок, все равно ничего лучшего нигде не найдешь».

Но для этой чужой женщины, нелепо искавшей выход из своего одиночества, отказ был бы жесток. Устинов отвергал квартиру, а не ее, — надо было сказать именно так, не причиняя боли.

— Я подумаю и позвоню вам.

— Ну позвоните.

На улице он понял, почему у нее был насмешливый голос: она не дала телефона.

Что же с ним происходило? Его сопровождало постояное состояние неудовольствия, все окружающие казались ему униженными разочарованием.

Он съездил в детский сад и гулял с дочерью в сосновой роще у стадиона. Глядя, как она собирает на снегу шишки и складывает на пеньке для белочек, Устинов, испытывал радость за здоровую маленькую Дашу, весело встретившую его и легко забывшую об их разлуке. Через час он отвел ее обратно, она спросила:

— А ты на работу? — пошла к детям, копавшим красными лопатками сугроб.

Он погасил свою тревогу, убедился в том, что с дочерью ничего не случилось, и ушел с еще большей горечью. Дашина невнимательность объяснила, что он мог бы и не приходить.

Устинов представил, как жена после работы заберет девочку, они придут домой, включат свет, переоденутся, и для них начнется обычный домашний вечер, спасающий человека от всех дневных ударов.

Он ехал в трамвае. От печки горячо дуло, отогревало замерзшие ноги. Потом он уступил место инвалиду и стоял в хвосте вагона рядом с двумя девушками.

У него и прежде не было этих тихих вечерних часов. Устинов боялся выйти из дневного ритма, боялся влезть и долги у будущего и торопился, торопился. Часы жизни были сжаты в кулак, и Валя, наверное, тоже была сжата в том кулаке, обязанная понимать Устинова, жалеть и ждать. Еще чуть-чуть, и они миновали бы самое трудное. А теперь кончено. Не достигнув даже первой вершины, материального благополучия, семья разваливалась.

На остановке вошло много народа, Устинов стоял совсем близко к девушкам и смотрел то на них, то в окно. Ему было видно два полупрофиля, а дальше — наплывание серых столбов, автобус, движение неподвижных домов, разворачивающихся вслед за поворотом трамвая. В Устинове что-то замкнулось, и размытые полупрофили обрели четкость и, обретя ее, оказались для него двумя берегами бесконечной реки, которую он хотел преодолеть. Одной девушке не было двадцати лет, второй было около тридцати. Они представляли собой два рубежа женской молодости. Первая — по-детски румяная, с упругими щеками, вторая — с чуть суховатой, слабеющей кожей. «Я же многого добился, подумал Устинов, оправдываясь. — Время все равно бы ушло, чем бы я ни занимался. Но я удержал его, стал сильнее, обеспеченнее, влиятельнее. Что еще я мог?»