Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Забудь про нее, Тарас. Так лучше всего. Подвели под юношескими воспоминаниями черту. Ты завоеватель. У тебя нет другого выхода потому, что ее ты уже не можешь завоевать. Мы хотели завоевать Москву, бесконечно плыли в ее холодных волнах, надеясь только на себя и не зная, выплывем ли к твердой земле. Помнишь, как Полухин выбросился с пятого этажа нашего общежития? Никло не доплыл. Одни переженились на своих провинциальных невестах, другие не смогли вырваться из ярма поденщины, третья озлобились. Полухин не объяснил, почему он решил покончить с собой, а предположения всего лишь полуправда. Похоже, он плюнул нам в лицо и пошел ко дну, не желая бороться. Это мужество слабого. Ты не ходил на панихиду, а мне хотелось посмотреть на его лицо. Но лица мертвецов одинаковы. У меня тоже появилась мысль о смерти, даже не мысль, а какое-то состояние тупика. По-моему, это бывает с каждым, кто начинает задумываться. Вот видишь, у тебя тоже это было... Я же говорю, с каждым. Особенно с такими, как мы, провинциалами. Мы очутились в этом бегущем городе лет на десять впереди своего времени. А может, и на двадцать. Тебя отделяет от Маши целая вечность. Куда там преувеличиваю! Нисколько не преувеличиваю! В тебе опыт пятидесятилетного мужчины. И карьера, и любовницы, и этот столичный нерв... Когда исследуешь структуру отношений в семье, все тенденции будущего видны именно на московской семье, — и однодетность, и повышенная самостоятельность, и отчужденность, и нежелание закабалиться большим количеством детей. Я сужу по себе. Валентина москвичка. Была бы она другой, нарожала бы кучу детей и была бы счастлива. Впрочем, ерунда! Я зарапортовался. Я не могу быть объективным, говоря о своей семье. Но тебя-то я вижу острее, чем себя. Я все еще сопротивляюсь с крепким консерватизмом провинциала, а ты приспособился лучше. Да, все подпадает под социологические законы. Приспособление и оппозиция, — вот две категории социальных действий, как мы учили по Щепаньскому. Поэтому ты поднялся выше, поэтому тебе... (не нужна Маша, но этого я не скажу) поэтому ты свободнее.

— Эге! — засмеялся Ковалевский. Я свободнее? Это прямо гегелевские штучки с господином и рабом... Давай выпьем за его бессмертную душу!

Белая бутылка в матовой испарине, желто-оранжевая струя из жестянки: пили водку с апельсиновым соком. Ковалевский отпил глоток, презрительно поморщился и сходил на кухню за чистым стаканом. Выпил неразбавленной горькой, снова вышел и вернулся с двумя солеными огурцами.

— Я никого не боюсь, — сказал Ковалевский. — Господин не боится смерти, и потому он господин. А я приспособился, я раб, я конформист! Ты хочешь открыть Америку? Не старайся. Я боюсь только за тебя. Помнишь, как мы были на войне? Если бы я не боялся за тебя, Щербаков со всей своей дикой копной не смог бы отвертеться... А сейчас ты влезешь куда-нибудь, и я кинусь за тебя в драку, хотя это, может, не очень вяжется с моими планами.

— Ты меня смешишь, — сказал Устинов.

— Это действительно так. Когда ты стал заместителем Николаева, мне это не понравилось. Ты попал в такие игры, которые не для тебя. Ты ученый, а не администратор.

— Какой там ученый!

— Причем романтик. Ты не представляешь, сколько людей метили на твое место и скольким ты стал врагом.

— Да, да! — как бы обрадованно улыбнулся Устинов. — Мы друг друга едим и тем сыты.

— Тебе кажется, тебя всегда будут любить только за то, что ты Миша Устинов, никому не желающий зла и старающийся искать справедливость.

— Ты не лепил из пластилина?

— Старый облезлый идеалист! Твое здоровье.

— В детстве отец лепил со мной разные машины, корабли, мотоциклы. А я ломал и лепил по-своему. Все смешивалось в кучу. Отец приходил с работы, разбирал эту кучу и снова лепил. Мать говорила: «Тебе не надоело? Он все равно сломает». Отец отвечал: «Сломает, а я сделаю».

— Но твоего отца сломали.

— Не думаю.

— Ты сам говорил, что его сломали.

— Сейчас я так не думаю. Уйдя от жены, заметно умнеешь.

— Умней, это не повредит. Пора иметь представление не только о себе, но и о других. А для других Устинов выскочка. Сколько раз я твердил забудь, что у тебя там были друзья-приятели. Теперь ты над ними. Ты принадлежишь к высшему эшелону. Вспомни, что я советовал?

— Ладно, Тарас. Может, я дурной руководитель. Что ты насел на меня?

— А я советовал сразу собрать весь народ и отдать любое распоряжение. Хотя бы потребовать короткий отчет в пять строк. Они бы сразу смекнули, что ты человек дела и тебе надо повиноваться... Почему ты никогда не говорил мне о своей квартире?

— Тесная квартира, сам знаешь.

— Сейчас, пожалуй, пора тебе помочь. Раньше я вряд ли мог. Мы должны быть вот так! — Тарас поднял сжатый кулак. — Как тогда на войне. Я знаю, если потребуется — ты отдашь мне последнюю рубаху. Даже если ее надо будет снять с Николаева. Верно, Михайло?

— Почему с Николаева? — спросил Устинов.

— Всяко может быть. А на друга я могу положиться. Ну выпьем за твою новую квартиру. Все будет хорошо.

— Слабо верится.

— Ничего, пока мы вместе — мы сила. Почему не пьешь?