Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Когда летишь в Сибирь, всю ночь рассветает, — сказал Устинов. — Небо такое же. Сначала фиолетовое, потом светлее, светлее, как будто зеленое, и вдруг — затеплилось. А с другой стороны еще ночь.

По дорожке между садовыми домиками прошел, хрустя гравием, человек в сером ватнике. Впереди него бежала большая собака.

— Видел? — шепотом спросила она. — Леший.

— А не сторож?

— Он превращается в кого захочет. В лесу он огромный, а в поле маленький, как трава. А на садовых участках он может превращаться в сторожа. Вообще-то он ходит в бараньем тулупе, глаза без бровей и ресниц, усы и волосы зеленые. У него много общего с существами ветра.

— Да ты язычница! — сказал он.

— Может, мои предки были колдунами? Я знаю, что тучи — это огромные простыни великанов, наполненные водой. Великаны тянут тучи на веревках. Если оборвется — пойдет дождь. А ветер — это белый конь.

— О чем же я думаю? — напомнил Устинов.

— Что нам пора возвращаться, правда? Уже поздно.

Михаил обнял ее, повернул к себе. Но ее губы были холодные и твердые.

Потом в Москве она пришла к нему, привезла малинового варенья лечить его простуду, о которой он не говорил ей и вдруг выключила телевизор и стала молча раздеваться.

Устинов и сейчас помнил ее страх, неумелость и угрюмую решимость. «Чтобы ты знал меня, — робко улыбнулась она. — Ты же этого хотел?»

С той поры она многому научилась, а Устинов перестал летать в командировки и лишь вспоминал, как был вольным казаком. «Ты будешь большим начальником, — предсказала ему жена, зная, что ему скучно сидеть на одном месте. — Ты ведь все знаешь про людей. Они голодные, хотя едят, страдают от жажды, хотя пьют, страстно хотят любви, но не могут полюбить другого человека, одерживают победу, но в душе знают, что терпят поражение».

— Э, Дашутка! — спохватился Устинов. — Пора готовить кашу и баюшки. Придется нам это делать без мамы.

Валентина гуляла с Ирмой, — что-то захандрила подруга, заволновалась, захотела выговорить какие-то свои тайны... Такое бывает и с благополучными женщинами, поэтому Устинов знал, что Валя придет не скоро.

Он уложил Дашу, выключил свет и сидел в темноте. Днем он побывал в семейной консультации. Его потянуло туда, хотя никакой видимой нужды в этом не было. Какая разница, знает ли он одной историей больше или меньше? Для его работы это не имело значения. Но там он жил иной жизнью, полной горечи, надежды, обновления... Вот вошла двадцатилетняя суровая девушка, принялась рассказывать о своем муже, обвинять его и возмущаться. Она требовательно глядела на Устинова большими прекрасными глазами. Он спросил о ее родителях, детстве, о том, как жили мать с отцом. Мать приучила девушку к тому, что она должна воспитывать мужа, что муж обязан подчиняться, обязан сделать жену счастливой, обязан выполнять всю домашнюю работу и так далее. «Когда же ему лучше жилось? — спросил Устинов. — До женитьбы или после? Только отвечайте честно!» Она подумала и согласилась: «До женитьбы». Потом опустила глаза. «Ты его любишь?» — «Да». — «Тогда все поняла?» — «Да, поняла».

Вспомнив ту девушку, Устинов подумал, что сегодня он просто убежал из Филиала и два часа был свободен, жил так, как хотел бы жить.

Потом он задремал. Ему приснилось: лестничный пролет, зеленые стены, вместо потолка — небо со свисающей на шнуре голой лампочкой.

Открыл глаза — жена гладила его по голове.

— Хорошо, что пришла, — сказал Устинов.

Они пошли на кухню, стали пить чай и разговаривать друг о друге. Стояла ночь, никто им не мешал.

Они могли быть наедине, наверное, только в такой поздний час. В этом отражалась несправедливость их жизни. Но они не говорили о том, что им мешает, а мечтали о лете, об отпускной поре, когда их отпустят... Затем помянули бабушку и как будто спустились в родовой этаж семейной памяти, где хранились имена, предания, сбывшиеся и несбывшиеся надежды. Они с жадностью листали невидимые страницы, ища в них поддержку своему прочному и все же хрупкому единству. Однако при этом они убегали от чего-то могущественного, ясного, бестрепетного. Та действительность отрывала мужа от жены. Неужели это значило, что Устинов должен был ради семьи восстать против действительности, которая вырастила его и частью которой он был и стремился быть? Впрочем, такой вопрос мог бы задать малоопытный человек, не способный различить бесконечно изменяющиеся лики времени. Устинов же понимал, что его внутренние сложности начались с того дня, когда он всерьез стал относиться к своей карьере. В его душе кроме карьериста жили и другие люди — муж, отец, товарищ, ученый, — они как бы с удивлением смотрели на возникшие осложнения...

Оле Военной на заводе метизов было трудно уклониться от попыток мужчин познакомиться с ней. Но она терпеливо улыбалась, оставаясь внешне спокойной даже тогда, когда какой-нибудь парень, отвечая на вопрос о семейном положении, задорно спрашивал ее, замужем ли она. «Нет, разведенная», — говорила Оля. «А дети есть?» И она отвечала, что у ее был сын, но погиб, попал под машину. После этого парень смущался и уже отвечал только на вопросы анкеты.